Казалось, на такого рода вопросы невозможно было найтись возраженьям, и, в самом деле, его собеседник малодушно смолчал.

Всё сделалось решительно ясным: незачем было ехать вперёд, и незачем было возвращаться назад.

Он метался по зале трактира всё быстрей и быстрей, поминутно меняясь в лице, и оба собеседника в нём силились изо всех сил перещеголять один другого ядовитой язвительностью довольно неновых своих замечаний.

Его бесила внезапная безысходность. Он душил её страшным усилием воли, и жажда труда понемногу распространилась в душе. Он ещё опасался студёной Москвы, однако уже потянуло воротиться назад, просто так, потому что возвратная дорога была много короче тысячевёрстной дороги на юг. Он ощутил, как в его колебаниях, в беготне источается бесценное время, точно струится, переливаясь за дверь. Вся поэма вдруг предстала во всей своей необъятности, а жизнь сыпалась как зерно из худого мешка, так что, даже зажав прореху рукой, он не успевал довести свой труд до конца, не просыпав содержимое до последнего зёрнышка. Поездка на юг представлялась невозможной, невероятной, безумной, однако в ожившей голове с быстротой молнии пронеслось, что нет возможности и воротиться назад: внезапное его возвращенье с половины пути вызовет новые шумные толки о его капризной, неровной, болезненной, шаткой натуре, и вновь налетят на него будто нечаянные допросы, что и как именно приключилось и пути, не повстречал ли кого, не надумал ли что-нибудь странное, давно ли призывал к себе доктора, исправно ли варит желудок, не приставить ли дюжину пиявок к затылку, а он промолчит, и те ничего не поймут, и раздуются новые толки, или решится всю правду сказать, что в дороге захотелось пера, и те вовсе ничего не поймут, поскольку им неведома жажда пера, и наплодят, как хорошая сука щенят, такую кучу самых невероятных историй, что он задохнётся, как в туче пыли, и вновь потеряет охоту пера, повсюду встречая эти уклончивые глаза, беспокойные, притаённые ахи и вздохи, эти окольные сострадания, адресованные ему. Как не взбеситься? Как в другой раз не сбежать чёрт знает куда?

Труд оставленный, труд неоконченный гнал его в противоположные стороны. Он то бродил, то присаживался на что-то, то разглядывал машинально картинки, расклеенные по стенам, уже не запрашивая у смотрителя лошадей, потому что не ведал, в какую же сторону пуститься ему.

На юге, истомлённый долгой дорогой, он рисковал упустить много времени, прежде чем наберётся силы приняться за труд.

Казалось, последним здоровьем и даже самой жизнью рисковал он, пустившись в Москву.

Дорога на юг становилась почти ненавистной. Добравшись едва-едва до Калуги, он вдруг почувствовал себя совершенно разбитым и уже не шутя начинал опасаться, что повалится где-нибудь в смертельном недуге через первую тысячу вёрст, и тогда досужие люди отыщут в дорожном портфеле не обделанные им лоскутки и в небрежном, непросеянном, неоконченном беспорядке поднесут его труд весьма не бойким на размышленье читателям, и вокруг его бесславного имени поднимется новый, уже непереставаемый гвалт, и необделанное его сочинение внесёт новую распрю и раздор и в без того раздражённые наши умы.

Москва тоже не ладилась к его душевному строю. В Москве продолжали потихоньку шептать, что у него, то ли от самомнения, то ли от долгих толканий по растленной Европе, к сожалению, тронулось что-то в уме и вовсе иссякло перо.

В покое, в мирном участии, в тёплом дружеском понимании нуждался он пуще воздуха дли труда своего, а покоя, участия, понимания не находилось ни в оставленной сзади Москве, ни в каком-нибудь прочем, ближайшем или отдалённейшем, месте.

Ни в какой стороне он не видел просвета. Вся его жизнь представлялась нелепой, и если он ещё сносил кое-как эту горькую, несносную дрянь, так это лишь ради того, чтобы окончить свой труд, а там в тот же день умереть.

Как всегда, ом нуждался в совете. Для совета оставался один человек, самым искренним чувствам которого он бы мог вполне доверять. Он приказал нанять обывательских лошадей. Через какой-нибудь час притащились две тоскливые клячи и запряглись кое-как. Он стиснул под мышкой портфель. Лакей вынес его чемодан. Мещанин в потёртой поддёвке кулём взвалился на облучок. Клячи пораздумались несколько и нехотя сдвинулись с места. Колокольчик забрякал с заунывной тоской.

Он отправился в Оптину пустынь, вёрстах в сорока от Калуги, где его всегда ждал Порфирий, давний приятель, весёлый монах, наживший такую ясность духа, что ему всегда бывало полезно видеть и слышать его.

Отчаянье несколько поотступило, сменившись ровным, однако ненастным расположением духа. Уже свечерело. Расходясь понемногу, накрапывал дождь, дремотно постукивая о кожаный верх, однако ему не спалось. Коляска тряслась на разъезженных колеях. Что-то скрипело и охало. Ямщик полусонно молчал. Клячи едва перебирали ногами. Он жался в угол чёрного неспокойного ящика. Ослабевшее тело качало и било о зыбкие стенки. Мысли путались и брели кое-как: «Коляску подсунули дрянь, по дождю никогда не доедем, на свадьбу сестре подарить, а раненько стемнело, опрокинет, опрокинет, подлец, вот уж осень совсем, отчего...»

Вдруг врывалось с тоской: «Порушила жизнь, измотала...»

Он отдёргивал грубую полотняную занавеску, выглядывал, хоронясь от своих мыслей, в окно.

Чёрные поля да кусты совались с угрюмым видом в глаза. Чёрное небо висело над самым верхом невысокой коляски. Колокольчик бренчал как сквозь сон.

Он отворачивался от этой невесёлой картины, прятал лицо в воротник и пытался уснуть, однако повторялось опять: «По самому сердцу прокатило катком...»

В самом деле, он явился на свет полумёртвым, и его первый крик скорее походил на слабый писк комара. Его отходили, однако ж он болел беспрестанно, и нежные сердцем, перепуганные родители окружали его бережливой любовью, так что он рос в тишине, среди страстно любящих душ, долго не зная о том, что где-то вдали грохотал остервенившийся мир, власть над которым утверждал Бонапарт[37], сверкали жалом штыки, свирепела картечь, стонали и корчились в предсмертных мучениях изодранные в клочья живые тела, увечные трупы гнили в тысячах братских могил, над которыми рыдали сироты и вдовы, калеки молили о подаянии под окнами всех европейских домов. Он же видел одни милые, добрые лица. Никто не повествовал ему о грохочущем мире, не приготовил его. Папенька сам скрывался от этого мира в чувствительной прозе Карамзина[38]. Маменька, никогда ничего не учась, не читала газет. Папенька с нежностью ворковал ему чудные сказки. Маменька с ещё большей нежностью накармливала пампушками и ватрушками его хилое тело и не отпускала с глаз своих дальше родного плетня. Тело кое-как поправлялось, а душа в бездумном блаженстве продремала всё детство, не испытывая все девять лет ни слабейших тревог, даже не подозревая о том, что они существуют на свете.

По долгим зимам он любил глядеть на огонь, когда широкую печь вволю натапливали жёлтой соломой. Летом часами просиживал на открытом балконе, с которого глазам его открывалась дивная роскошь жаркой земли, неотрывно глядя на то, как громадное солнце блистало в томительном полдне, как плавилось бездонное небо в его спокойном ясном жару, как покоился папенькин сад, укутанный в листву, как тянулись пруды, обращаясь в изогнутое стекло, брошенное сверкающим изумрудом в тёмную зелень, как открывались за садом бескрайние дали, где стояли стога, золотая пшеница и вились пыльные змеи белых дорог, где струилась безмолвная Голтва, пламенея под солнцем расплавленным серебром, где виднелись светлые хутора и темнели раскиданные на просторах левады, где царили тишина и покой, только невидимый глазу жаворонок звонко звенел в вышине и в траве беспрестанно стрекотали цикады.

Такой прекрасной, очаровательно-безмятежной впервые узрел он природу земли, такой в его душе она сбереглась на всю жизнь и никаких иных радостей не желалось ему, лишь погружался он в своё вдохновенное созерцанье, которое нарушалось лишь тем, что изредка в безмолвии тишины откуда-то раздавалось его слабо произнесённое имя. Тогда что-то тёмное шевелилось в душе от этого странного зова, перенималось дыханье от ужаса, и он бросался в беспамятстве прочь от тихо зовущего сада, и лишь вид человека, попавшего вдруг на глаза, изгонял этот страх, а вместе с ним сердечную сушь.