— А потом?

Тургенев переспросил, немного растягивая слова:

   — Что же — потом?

В этой лёгкой паузе послышалась как будто немая насмешка над ним, и он с раздражённым высокомерием изъяснил:

   — Ну, вот когда вы наконец поймёте её?

Тургенев чуть приподнял широкие брови, однако ответил бесстрастно и просто:

   — А потом можно, разумеется, действовать, сообразуясь с её, а не с нашей собственной волей.

Что-то облегчающее заслышалось в этом ответе. Он тоже звал действовать, однако сообразуясь именно с нашей собственной волей. Его аргументы были испытаны. Спор мог бы доставить одно удовольствие ощущением своей правоты:

   — Смею уверить вас, молодой человек, вы не в той стороне хотите отыскать свою истину.

Взглянув со вниманием, Тургенев с живым интересом спросил:

   — В таком случае где же искать?

Он собирался ответить почти равнодушно, однако властная нота против воли послышалась в пресекавшемся голосе:

   — А в себе, в душе нашей содержится всё, что ни надо для действованья на благо себе и другим.

Тургенев возразил с неожиданной грустью:

   — В сравнении с необъятной природой душа человека ничтожно мала. Самая жизнь наша лишь красноватая искорка в мрачном немом океане. Какую же истину эта малая искорка способна из себя внести в океан?

Он подхватил с торжеством:

   — Именно так, океан вечности мрачен и нем, в одной душе человека сотворился истинный свет.

Тургенев прищурился, негромко спросил:

   — Вы имеете, конечно, в виду нашу совесть, добро, понятие справедливости, так?

Чувствуя, что этот вопрос задан ему неспроста, он гадал с лихорадочной быстротой, не приготовлен ли заранее у этого молодого философа, кажется, даже магистра, сильный, сокрушительный, быть может, ответ, и такая догадка распаляла в нём новый задор.

Он подтвердил с каким-то снисходительным торжеством:

   — Именно эти свойства имел я в виду. С этим-то вы, надеюсь, не станете спорить?

Тургенев поднял глаза, которые показались печальными, и тонкий женственный голос прозвучал приглушённо:

   — С этим я спорить не могу и не буду, однако же, правду сказать, быть совестливыми, добрыми не всегда зависит только от нас. Нередко мы становимся злыми — такими нас делает наша злая действительность.

Он чуть не вскрикнул в ответ:

   — И вы предлагаете покориться злому в действительности?

Рот Тургенева решительно сжался:

   — Нет, я не предлагаю ничему покоряться, нисколько, я предлагаю, обстоятельно, верно изучив действительность, познав её, приобрести истинную свободу во всех наших действиях.

Он не совсем понимал:

   — То есть вы хотите сказать, что надо быть то добрым, то злым, смотря по тому, к чему нас принуждает действительность?

Тургенев задумался на мгновенье и кивнул головой:

   — Если хотите, выразиться можно и так. Во всяком случае, именно так происходит с нами на каждом шагу.

Он вскричал:

   — В таком случае нет и не может быть ни зла, ни добра, а между тем несомненно наличие и того и другого!

Тургенев возразил рассудительно, хладнокровно:

   — Добро, или вот ещё красота, или принципы восемьдесят девятого года — всё это вещи условные. Китаец смотрит на эти вещи совершенно другими глазами. Да и европейцы никак не придут к единому мнению, что именно принять за добро, справедливость и красоту. Какая уж тут несомненность!

Он всё это, конечно, предчувствовал, недаром же перебирал журналы, выходившие в русской земле, однако в действительности эти новые мнения выходили куда пострашней, чем виделось ему из его прекрасного далёка, и всё усиливался, нарастал, всё давил его страх за себя, за свой неоконченный труд, за смысл и даже самую надобность творчества, так что руки опускались писать. К чему его муки, если отрицается несомненность добра, справедливости, красоты? Для того чтобы убедить человека в его полнейшем ничтожестве перед железным лицом обстоятельств? Доказать, как мы бессильны что-нибудь совершить в сравнении с вечностью? Да лучше и вовсе ничего не писать! Однако он писал и писал, писал об ином, и до отчаяния становилось понятно ему, что всё то, что он, истязая себя, по буковке, по словечку, по мысли вытаскивал из себя, чтобы дать вечную жизнь второму тому поэмы, Тургеневу останется навсегда непонятным, не примется, даже осудится, изругается им самим и теми, кто с ним, а с ним Некрасов, Достоевский, Дружинин, Гончаров, Григорович[55], кто-то ещё, с кем так неловко повстречался он в Петербурге, там целое поколение, за судьбы которого после каждого слова этого молодого философа становилось всё беспокойней, ибо в юных душах нестройно, неслаженно, зыбко, не ведают истины, а от него истину принять не хотят, чего-то ищут, куда-то идут, а куда, а зачем? Что отыщут они в земных дебрях нестройных блужданий? Придут ли к тому, что открыто и завоёвано им, что одно способно одушевить на подвиг жизни, на мучительство творчества, на высшие порывы души? Не угаснут ли, как и до них угасли бессчётные искры? Не в бездну ли ведёт целое поколение этот соблазнительный путь?

И чувство вины перед ними терзало его, и дерзость рождалась писать и писать, лишь бы всех убедить, не вяло, томительно, робко, выцарапывая словцо за словцом после тоскливых и долгих раздумий, писать стремительно, яростно, густо, как однажды писалось в придорожном итальянском трактире, во всю свою мощь, во весь размах наболевшего сердца, чтобы огнём своих строк опалить и увлечь за собой эти отворотившие от истины души, и уже предчувствовалось в немилой тоске, что недостанет в тех строках огня и размаха, чтобы это приземлённое поколение опалить и увлечь.

Он заторопился по возможности твёрдо сказать:

   — Я нахожу вашу душу в смущении. Как вам помочь и возможно ли помочь вам, я не знаю. Знаю лишь, что от Бога свет, не смущенье. Все события, в особенности чрезвычайные и нежданные, всё то, что вы именуете стечением бессмысленных обстоятельств, суть к нам обращённые Божьи слова, которые наш долг вопрошать до тех пор, пока не допросимся, что означают они, чего ими требуется от нас. Без такого рода запросов к себе никогда не сделаться душе совершенной. Беда, что за тысячами хлопот, которые поиздёргали нас отовсюду, нет у нас времени переворачивать всякое происшествие во все стороны да со всех углов оглядеть. Иначе голос истины был бы слышен везде и повсюду, и потому это непременно надобно делать в те немногие миги, когда душа слышит досуг и способна хотя бы несколько часов прожить жизнью углубленья в себя, иначе ум наш поневоле привыкнет к односторонности, научится схватывать только то, что поворотилось к нему, и впадать беспрестанно в ошибку. Но если уметь переворачивать происшествия и со всех сторон оглядывать их, непременно откроется дорога добра, которая всегда и повсюду указана Богом. Нас делает лучшими самая мысль о добре.

Тургенев с оттенком лёгкой усталости возразил:

   — В необходимости переворачивать со всех сторон происшествия действительной жизни мы с вами согласны вполне, что же касается Бога, то мне о Боге трудно судить. В самом деле, я думаю о Нём слишком мало. Я весь прикован к земле. Жизнь, действительность, её случайности и капризы, её привычки и мимолётную красоту я обожаю. Чем размышлять всё о Боге, я предпочитаю созерцать торопливые движения утки, которая влажной лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные блестящие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижной коровы, только что напившейся из пруда, куда она вошла по колено. Мне трудно понять, какое всё это имеет отношение к Богу.

Он так и увидел эту синюю лужу с клоками плывущего белого облака и кургузую птицу, которая только выбралась из воды с утятами и, вся ещё влажная, тёмная, избочась, красной лапкой тянулась к чёрным пёрышкам кокетливо изогнутой шеи, а вслед за ней увидел деревенский вырытый пруд с тремя крутыми и одним пологим истоптанным берегом и корову, застывшую не то в полуденном сне, не то в немом удивлении, и эти длинные капли, блестевшие под лучами жгучего солнца, и ощутил, какой могучей силы художник сидел теперь перед ним, и сделалось больно при мысли о том, что вся эта редкая сила таланта распылится бесследно по ветру нашего трудного переходного времени или бесследно уйдёт в немую землю, если вовремя не отыщется единого, прочного стержня в этой грустной душе, а он уже слышал, что именно грустная эта душа появилась на свет, и он с горечью, с сожалением не то спросил, не то сказал утвердительно: