— Подписчики были нужны-с.

Свет теперь падал на Погодина сбоку, лицо его оказалось в тени, и он подался вперёд, чтобы попристальней его разглядеть:

   — Подписчикам мой портрет для чего?

Погодин показал широкие крепкие зубы:

   — Своих гениев подписчики в лицо хотят знать.

Он ответил серьёзно:

   — Я не гений, но пусть читают они наши книги.

Погодин расхохотался:

   — Подписчикам этого мало. Подписчик же глуп. Его же, как рыбу, надо ловить на уду. Зевать с ним нельзя. А на громкое имя подписчик идёт, аки карась, всё равно на какое. Так вот, из твоего портрета и наварил я ухи.

Он с любопытством спросил:

   — В самом деле, подписчиков более стало, жирна ли уха?

Погодин с удовольствием подхватил:

   — Поприбавилось к прежним штук пятьдесят!

Он приметил, что у Погодина блеснули глаза, просветлело лицо, и расхотелось продолжать об истории, о Карамзине, и совсем равнодушно сказалось:

   — Ты доволен?

Погодин заворчал, уже придя в азарт:

   — Ну нет, мне нужно ещё карасей!

Подумав, что время уходит, что вот-вот безвозвратно уйдёт, он спросил, лишь бы только спросить:

   — На какую наживку ты намерен их изловить?

Глаза Погодина подмигнули и загорелись лукавством:

   — Карасей изловишь мне ты!

Тревожно сделалось у него на душе от этих лукавых, тоже словно подмигнувших слов, однако он выучился давно, что перед Погодиным обнаруживать тревоги нельзя ни на грош: враз мёртвой хваткой так и вцепится в душу. Застенчивый, нелюдимый, живущий всегда в опасении, что в себе выставит перед общие очи непременно не то и не так, он привык скрывать свои чувства, и его лицо вдруг сделалось сонным, немного раздумчивым, немного ленивым, и он с вялым равнодушием протянул:

   — Давненько не лавливал, так каким же образом я их изловлю? Ведь я говорил тебе и писал, что у меня нет ничего для журнала. Какие же от меня караси?

Погодин отчеканил с новым, уже накипевшим презрением:

   — У тебя есть «Мёртвые души».

Он вздрогнул, и уже не глядел на Погодина прямо, и следил за ним краем глаз, и с отчаянием видел, как хищно сжимался крупный погодинский рот, а следом за ним и тяжёлый крестьянский кулак, точно драться хотел. Крик протеста, крик боли порывался у него из груди, однако он собрал свои силы и совсем вяло сказал:

   — Вот уж нет.

И заметил, как Погодин внезапно смигнул, однако, зная, что и прямым отказом сбить Погодина трудно, не тот человек, он ждал с замиранием сердца, в диком ужасе тоже стиснув кулаки, каким последует теперь продолженье, а Погодин этак зловеще переспросил, не поворотив головы, — знак дурной:

   — Как это нет?

Он подтвердил, глядя куда-то в колени себе, на мелкой дрожью бившие кулаки, скоро и твёрдо выговаривая каждое слово, чтобы на этот счёт у Погодина не оставалось сомнений:

   — Не для журнала, не для наживки на карасей, как ты говоришь, столько лет писал я «Мёртвые души», не для журнала, ты это знай!

Погодин прищурился и медленно почесал себе нос:

   — Для чего ж ты писал, дозволь-ка узнать?

Он хотел крикнуть торжественно, гордо, что не уху же варить, однако, набрав откуда-то силы, спокойно и рассудительно произнёс:

   — Не для развлечения зевающей публики создавал я поэму. Современная слава не стоит копейки. Ради современной славы не дам я размазывать мой труд по журналам, из номера в номер, которые читают подряд, после вечернего чаю, от скуки, если отчего-то в карты не представилось возможности пульку метнуть. В виду у меня было потомство. Лишь оно, может быть, поймёт кое-что из творения моего и научится, заглянувши в его глубину, для новой жизни своей кой-чему.

Закинув голову, выставляя острый кадык, Погодин захохотал принуждённо:

   — Эк размахнулся! Давай-ка лучше оставим потомство потомству. Нынче необходимы речи твои — нынче и надобно их говорить. Меня теребят: что будет в «Москвитянине» Гоголя? Одно твоё имя сильно расширит читательский круг. Тебя читатели любят. В уме единственно для тебя не существует ни направлений, ни партий — всё едино валятся на пол от смеху. Дай мне для журнала хоть главку какую, если всей поэмы не хочешь давать.

Не выдержав тона, он возмутился, взметнув глаза:

   — Одну главу тебе дать? Да без связи с другими вся глава потеряет свой смысл! Исказят и перетолкуют её пострашней «Ревизора», а уж страшнее куда!

Погодин огрызнулся с ленцой, точно сбираясь в пружину, готовясь к прыжку:

   — Да тебе-то чего? Всё одно перетолкуют и целиком: право, перетолковывать мы гораздый народ.

Он с негодованием взглянул на Погодина, однако ничего не сказал, и Погодин не прыгнул, разжался, сей же миг отступил, канюча коварно, точно жертву терзал:

   — Не хочешь — не надо, чёрт с тобой, скупердяй, дай мне статью.

Тотчас используя видимость отступления, он торопливо кинулся изъяснять, вытягиваясь струной, с мольбой заглядывая в глаза:

   — Ты знаешь, Миша, я не могу, сейчас я не в состоянии даже подумать о какой-то статье. Поэма ещё не прошла, рука не держит пера, я совершенно мёртв для текущего.

Наклонившись к нему, собрав морщинками лоб, Погодин вдруг строго сказал:

   — Хоть какой-нибудь завалялый отрывок. С пустыми руками всё одно не уйду.

Он понял, что просчитался, что лучше было бы смолчать, что Погодина ни в какой истине убедить невозможно, ум крестьянский, прямой, как оглобля, слышит только своё, понимает только себя.

Он воскликнул:

   — Отрывок чего? Ведь у меня одни «Мёртвые души»!

Погодин же с неумолимым упрямством настаивал, точно рожь молотил, глядя на него с нетерпимым для него превосходством:

   — Тебе давно пора озаботиться журналистикой.

Он уже начал сбиваться и прятал глаза от тяжёлого взгляда немигающих серых погодинских глаз:

   — Пойми, не могу.

Уставившись на него, точно видел насквозь, усмехаясь блудливо, Погодин язвительно протянул:

   — Э, брат, опять напустил на себя какую-то дурь.

Он ощущал, как в душе его нарастало волненье. Он знал, что в таком состоянии плохо владеет собой, что может и легко накричать, и легко отступить. Он сдерживал это волненье, как только мог, и силился дружески доказать свою правоту, зачем-то сжимая и разжимая дрожащие пальцы руки:

   — Полно, Миша, молю тебя, не бранись, ой, не бранись, ты рассуди...

Звучно шлёпнув широкой ладонью о поручень простого деревянного кресла, Погодин как ножом отрезал:

   — Нечего рассуждать! Вот тебе перо, вот бумага, один, два, три листа — садись и пиши для журнала исправно, и баста!

У него погорячело на темени и болезненно дёрнулся глаз, однако чудом и на этот раз удалось удержаться от крика, хотя слова уже вылетали поспешно и нервно:

   — Подумай же, умный же человек!

Перегнувшись к нему, Погодин посоветовал строго:

   — Не льсти, брат, не льсти, никакая лесть тебе не поможет, хоть тресни. Лучше пиши.

С какой-то судорогой он подумал о том, что лучше всего подняться и выйти, и даже представил себе, как поднимается осторожно, тихонько, неторопливыми, спокойными, уверенными шагами проходит всю комнату под тесным нависающим потолком, сколоченным из узеньких крашеных досок, негромко отворяет невысокую дверь, густо захватанную у круглой нечищеной ручки, вежливо переступает оббитый каблуками порог, молча взглядывает на сидящего истуканом хозяина, молча с той стороны прикрывает зелёную дверь и до конца дней своих уже под страхом смерти не явится на Девичье поле. Он представил, как у Погодина побледнеет, э нет, лучше позеленеет лицо, как расширятся усталые от долгой кропотливой работы глаза, как изумлённо отвиснут толстые густо-красные губы, как потом Погодин одним сильным прыжком вылетит из своего неглубокого кресла и тяжело, но довольно проворно помчится за ним, точно охотник с ружьём вслед зайцу, он же тем временем, используя минутное замешательство алчного друга, ловко выскользнет из глухого подъезда и растворится в соседних заснеженных улицах, точно петли сдвоит, шубу успеть бы схватить и надеть в рукава.