Папа прибыл в Овстуг в самый первый день нового, 1853 года. Все были на всенощной в домашней церкви. Но не прервали молитву, а лишь после неё собрались в гостиной.

   — Если бы вы знали, как я спешил к вам, — начал отец, быстрой походкой разминая затёкшие ноги и потирая возле камина озябшие с мороза руки. — Но всё, всё сладилось, как я того и ожидал!.. Хотя ох как неприятно это чувство униженности и ожидания... Но, слава Богу, я горд и счастлив.

Собравшиеся в гостиной ожидали главного: кто принят, кому повезло? Но никто не решался перебить папа, зная, что возбуждение, которое овладело им, должно улечься само по себе, что, только выговорив всё, наполнявшее его за столько дней пути, он успокоится и придёт в себя.

Ведь столько предшествовало тому, о чём он должен рассказать, столько событий и лиц теснилось в его голове, переполняло всю его впечатлительную душу!

   — Да, я исполнен чувством гордости за то, что в конце концов удостоен высочайшей милости, — продолжал Фёдор Иванович. — Впрочем, милости двора накануне Рождества и Нового года сыпались как из рога изобилия. Не помню, писал ли я тебе, Нести, что из наших знакомых милейший граф Блудов получил портрет императора при чрезвычайно милостивом рескрипте. Наш давний друг Северин — ленту Святого Александра Невского... Но главное, главное: четыре барышни из самых известных семейств удостоены были шифров, что, скажу честно, доставило мне истинное удовольствие. Эти четыре новые фрейлины при дворе: дочь князя Михаила Голицына — Елена, мадемуазель Пушкина, старшая дочь поэта, затем мадемуазель Давыдова и, наконец, старшая дочь госпожи Смирновой-Россет... И я тогда же подумал: теперь у тебя, Анна, четырьмя конкурентками меньше! И верно — тебя, дочь моя, избрала своею фрейлиной сама цесаревна.

Если бы в этот момент Анна могла увидеть себя в зеркале, она бы ужаснулась. Всё лицо её — щёки, лоб — мгновенно стало красным, а затем покрылось бледностью.

   — Как, выбор пал на меня? — только и сумела она выдавить из себя. — Ведь я этого не хотела. И теперь не хочу! За что же такое со мною?!

Все окружили Анну и стали её и утешать и поздравлять. Первой её поцеловала мама и нежно, своим платком, вытерла её слёзы. Дарья и Китти обняли Анну и тоже заплакали, скрывая за слезами радости неожиданную для себя обиду. Но всё-таки они очень любили свою старшую сестру и, как ни были обе расстроены, от души пожелали ей счастья.

Последним подошёл папа.

   — И ты не вознаградишь, дочь моя, своего несчастного отца хотя бы слабою улыбкою за всю мою любовь к тебе, которая безгранична? — хлюпнул он носом, стараясь совладать с новым приливом возбуждения. — Зимний дворец, императорский двор! Что может быть желаннее, а главное — заслуженней для девицы твоих высоких природных достоинств, твоего ума, воспитания и образования! Мне передали: цесаревна Мария Александровна остановила свой выбор именно на тебе, потому что ей сказали, что ты молода и получила образование и воспитание за границей. И несомненно, обладаешь высокими нравственными достоинствами.

   — Но ведь цесаревна совершенно не знает меня, она никогда со мною не разговаривала, — Анна всё ещё не могла окончательно прийти в себя. — Я вообще никогда не видела близко никого из членов императорской фамилии. Впрочем, именно цесаревну мне довелось однажды внимательно рассмотреть, совершенно, впрочем, не подозревая, кто она есть на самом деле.

Анна припомнила, как год или два назад она была приглашена на бал у графини Орловой-Давыдовой. Не принадлежа к числу барышень, имеющих успех, Анна, застенчивая и робкая, танцевала мало и старалась укрыться в каком-нибудь уголке зала. Ей нравилось любоваться со стороны блеском бала, а не видеть себя в его центре.

Так, сторонясь знакомых, Анна села на один из диванчиков, стоящих в углу, и стала отсюда смотреть на кружащиеся пары.

Неожиданно она обнаружила, как на другой конец дивана присела одинокая молодая дама. На ней был прелестный туалет из голубого крепа с кружевами, который выделял необычайную белизну её лица и её изящество.

Анна залюбовалась ею. В ней было что-то исключительно молодое и воздушное, то обаяние, которое больше всего привлекает в женской красоте.

Когда незнакомка удалилась, Анна тут же осведомилась у одной из своих знакомых: «Скажите, кто эта особа в голубом, которая сидела рядом со мною?» Ответ был быстрый и даже презрительный: «Откуда вы, моя милая? Ведь это цесаревна».

Даже теперь, вспоминая этот случай, Анна вновь смутилась своего тогдашнего поведения — как же она не встала при одном приближении столь знатной императорской персоны? Однако теперь предстояло думать не о прошлом, а о будущем.

Папа объявил, что следует собираться и не позже чем через пару дней отправляться в дорогу. Но сам он, к неудовольствию дочери, отказался её сопровождать, сославшись на приступ подагры.

Мама нашла его поведение в высшей степени неприличным и потребовала, чтобы он сам вёз Анну ко двору и сам её там представил, если он, в конце концов, уважает императорский двор, наконец, себя самого и свою дочь.

   — Я так и знал, — неожиданно обиделся Фёдор Иванович, — ты, Нести, более не нуждаешься во мне, и я тебе совершенно не нужен, если после шестимесячной разлуки ты не испытываешь ни малейшего намерения удержать меня возле себя.

Эрнестина промолчала, затем обратилась к Анне:

   — Доченька, пусть с тобою в таком случае поедет наш управляющий. На Василия Кузьмича можно положиться. Я уверена, что с тобою, любовь моя, ничего худого в дороге не случится. И во дворце ты будешь принята со всем уважением, которого ты заслуживаешь.

Вряд ли какому другому народу, кроме русского, свойственно такое святое обожание тех, кто обижен, а пуще всего — несправедливо пострадал от власти.

На что уж поначалу враждебно отнеслось дворянство к декабристам, что грозились лишить сей класс вековых привилегий, а вот достаточно было их сурово наказать, как во многих российских углах стал возникать шепоток сочувствия.

А припомните легенды и сказы. Кто их герой, кто мил народному сердцу? Соловьи-разбойники да Кудеяры с большой дороги, которых власть истребляла, а они супротив неё поднимались, чтобы ей мстить якобы за всенародные притеснения.

В самом конце 1853 года в Петербург возвратился литератор Тургенев. По личному повелению императора он был сослан в своё родовое имение Спасское-Лутовиново с запрещением выезжать оттуда куда бы то ни было, а тем более появляться в столицах. А всё потому, что Тургенев, уже к тому времени довольно широко известный своими «Записками охотника», напечатал в «Московских ведомостях» статью памяти Гоголя, в которой дерзнул назвать великим этого писателя.

Кто он, в самом деле, сей автор «Ревизора» и «Мёртвых душ» — выдающийся государственный деятель или прославленный в битвах генерал? Да и то любому из них сии определения — лишь с высочайшего на то разрешения. А тут — один щелкопёр о другом... И загремел то ли на самом деле очень смелый, то ли попросту наивный человек, скажите спасибо, не в Сибирь, а, так сказать, под домашний арест.

Но вскоре по тому же монаршему повелению — отбой. И чуть ли не во всех салонах столицы — широко раскрытые объятья тому, кого всего около двух лет назад высылали чуть ли не с клеймом государственного преступника.

Да что салоны! В самом Зимнем дворце стал нарасхват журнал «Современник» с новым рассказом недавно запрещённого автора. А её императорское высочество цесаревна Мария Александровна, та и вовсе обратилась к своей новой фрейлине Анне Тютчевой с просьбой достать ей «Записки охотника».

   — Ваш отец, да, кажется, и вы сами в коротких отношениях с писателем, — сказала будущая императрица и при этом заметно смутилась.

А к тому, скажем прямо, были причины. В последнее время тридцатипятилетнего, недавно бывшего в опале писателя Тургенева всё чаще стали видеть вдвоём с Тютчевым.