«Теперь всё понятно, — сразу решили в свете. — У Фёдора Ивановича три дочери на выданье, а Иван Тургенев холост».

Но мало того, иные смело стали уверять, что и выбор уже сделан. Будущей женою известного жениха стали называть старшую из сестёр, Анну.

«Её колючий характер как нельзя лучше будет сочетаться с благодушием мужа. Так что сие обоим предназначено судьбой», — не оставляли никаких сомнений в якобы уже решённом деле многие любители до всего необычного.

   — Не скрою, ваше высочество, наше семейство на самом деле близко знакомо с Иваном Сергеевичем, — был ответ Анны. — И раньше других Тургенев познакомился именно со мною и двумя моими сёстрами. Он как своеобразный крестный отец, коему мы все трое обязаны, можно сказать, своей жизнью.

   — Ах вот как! — воскликнула цесаревна. — Тогда это тем более романтическая история. Так не томите же меня, милая Анна, расскажите скорее о том, как господин Тургенев оказался вашим спасителем. Я страсть как люблю подобные истории.

   — История, прошу прощения вашего высочества, далеко не романтическая. Скорее драматическая и даже трагическая, — сказала Анна. — Это пожар на море в тридцать восьмом году. Тогда на горящем пароходе «Николай Первый» мы, трое малолетних сестёр, и наша мама оказались в сущем аду. Мне было всего девять лет, сёстрам — намного меньше. Как мы оказались на берегу, трудно припомнить во всех деталях. Только мы все — босые, полуодетые, замерзшие — вдруг получили помощь от одного молодого человека, который сам был не в лучшем положении, но нам помог. И этим юношей, представьте, был господин Тургенев.

Много позже, незадолго до своей смерти, в 1883 году, во Франции, в Буживале, Тургенев вспомнит сей случай и с определённой долей юмора по отношению к себе и другим, попавшим тогда в беду, напишет в рассказе «Пожар на море»: «В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т... очень хорошенькая и милая, но связанная своими... дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которым я сбегал на верх утёсов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал».

Нет, тогда в самом деле было не до юмора. Тургенев не скрыл в своём рассказе всего ужаса, который выпал на долю несчастных пассажиров.

В ту пору ему самому было всего двадцать лет. И он в первый раз один отправился в дальнее путешествие — ехал в Берлин, чтобы поступить там в университет.

Как всякий молодой барчук, оказавшийся вдали от семейного присмотра, он предался на корабле занятию запретному, но потому и вожделенному, — сел за карточный стол. И вдруг посреди игры, когда счастье, казалось, стало улыбаться новичку, он услышал отчаянные крики: «Пожар!»

«Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнём поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня».

История, вопреки ожиданиям цесаревны, действительно оказалась трагичной. Но её более всего, вероятно, расстроило то, что в ней не нашлось места сильной любовной страсти. Ни тогда, на горевшем пароходе, ни теперь.

   — Так, выходит, все разговоры о влюблённости господина Тургенева — сущий вздор? — вырвалось у цесаревны.

   — Не совсем так, ваше высочество. Господин Тургенев положительно влюблён. Однако не в дочерей, а в их отца, — вполне серьёзно произнесла молодая фрейлина. — Мой папа и Иван Сергеевич — лучшие друзья. Встретившись, они проводят целые вечера один на один. Они так соответствуют друг другу — оба остроумны, добродушны и одновременно, прошу меня извинить, вялы и неряшливы.

«У моей новой фрейлины действительно колючий характер. Недаром ей здесь, во дворце, дали кличку «Ёрш». Но мне нравится, что она умна, смела и правдива», — отметила про себя цесаревна и вслух произнесла:

   — Вашего отца и господина Тургенева, несомненно, сближают в первую очередь литературные интересы. Недавно Алёша — я имею в виду графа Алексея Толстого — передал мне книжку «Современника» со стихами некоего «господина эФ Тэ». Алёша не сомневается, что это Фёдор Тютчев — ваш отец. Не так ли?

   — Граф Алексей Константинович прав — это стихи моего папа, — подтвердила Анна.

   — Так вот передайте вашему отцу, что его пиесы произвели на меня весьма отрадное впечатление. Но почему он так мало написал, как утверждает в журнале его редактор, кажется, господин Некрасов? Меж тем я с ним вполне согласна: вашего отца с полным правом следует отнести к русским первостепенным поэтическим талантам.

Кому из авторов не лестно услышать сочувственное мнение о собственных творениях? А коли оценка исходит от такого же художника, как и он сам, мнение сие приятно вдвойне.

И дело тут не в удовлетворении пустого тщеславия, не в ожидании непременной похвалы. Потребность эта в первую очередь связана с естественным желанием услышать от людей, для которых автор и создавал своё произведение: а вышло ли из его затеи что-либо путное?

Иначе говоря, так ли в унисон забилось сердце читателя, как билось оно у творца, когда он держал в руках перо и весь горел чистыми помыслами и стремлением поведать другим о том, что переполняло всё его существо.

Потому чуть ли не в первый же день, в который они сошлись, Фёдор Иванович не удержался, чтобы не сказать, как восхитили его тургеневские рассказы.

   — Знаете, любезный Иван Сергеевич, что поразило меня, когда я на одном дыхании прочитал все два тома «Записок охотника»? — Тютчев снизу вверх глянул на своего нового приятеля, который был намного выше его ростом. — Ну, полнота жизни и мощь вашего таланта — сие, безусловно, в первую очередь. Однако об этом, наверное, вам уже многие говорили, и говорили, несомненно, по справедливости. Но вот что редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии — это сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности! У вас же это выходит так естественно и так великолепно, как и должно выходить у каждого истинного художника.

   — Спасибо вам, милейший Фёдор Иванович. — Голос у этого человека почти, скажем, гигантского роста, с крупною головою и пышной гривою волос сверх всяких ожиданий был не то чтобы совсем не громовым, а, напротив, тонким и тихим. — Спасибо за лестные слова. Только об истинном художестве — не слишком ли?

   — Вот вы и смутились, эдакий, право, ребёнок, а не великан, — усмехнулся Тютчев. — А я вам ещё не всё высказал о ваших рассказах. Есть в них, кроме всего прочего, одно свойство, которое мне близко и, признаюсь, очень уж благотворно действует на меня. Это опять удивительное сочетание реальности в изображении человеческой жизни и природы со всей её поэзией. Проще сказать — ваше понимание природы я, ваш читатель, ощущаю как откровение. Словно природа для вас, художника, такая же живая, как и наша, людская, жизнь.

   — А вот теперь, милейший Фёдор Иванович, вы от меня не уйдёте! — Голос Тургенева взвился до чистого фальцета. — Позвольте уж на сей раз мне о вас сказать. Да-да, и не делайте скорбного лица. Слова, которые вы только что произнесли о единстве понимания человеческой жизни и жизни природы — эти слова мог произнести только истинный поэт. А вы — поэт, каких у нас мало.

Любой человек со стороны, если бы довелось ему стать свидетелем беседы этих двух людей, немало бы удивился внезапной перемене, произошедшей с одним из них. А именно — с Тютчевым.