— Пока ничего определённого сказать не могу, — разводит руками Боткин. — Я сам полагал, что вы счастливо выкарабкались тогда из объятий смерти. Всё это так. Но — не скрою от вас — иногда рецидивы контузий возникают спустя многие годы. Поэтому мой совет — немедленно отпуск. Да, отпуск, по крайней мере на полгода или даже год. Спокойная, без напряжения жизнь в деревне.

Доктор быстро написал рецепт.

   — Если болезнь обострится, принимать йод. Надеюсь, ваше состояние скоро придёт в норму — и тогда, уверен, мы продолжим наши крымские воспоминания не в этом кабинете, а в более непринуждённой обстановке...

Когда простились и Сергей Петрович уже проводил Бирилёвых до выхода, Мари остановилась:

   — Извини, Николенька, я забыла у Сергея Петровича свою сумочку.

Она вернулась в кабинет и, глядя прямо в глаза Боткину, спросила:

   — Это серьёзно?

Боткин только на мгновение задумался, потом широко улыбнулся:

   — Ну что вы, Мария Фёдоровна! Не волнуйтесь, пожалуйста. Покой — лучший лекарь. Надеюсь, всё обойдётся. Но помните, я всегда к услугам Николая Алексеевича. Нельзя и думать, чтобы такого человека мы отдали болезни...

5 июля 1865 года управляющий морским министерством адмирал Краббе подписал приказ о предоставлении Бирилёву отпуска по болезни на одиннадцать месяцев для излечения внутри империи и за границей с сохранением содержания и единовременной выплатой одной тысячи рублей серебром. Кроме того, Николай Карлович — эмоциональный до экстравагантности, лишённый и намёка на официальную сухость — к нему в любой момент можно было входить без доклада не только офицерам, но даже курьерам и вестовым, — не поскупился и выдал из министерской казны ещё триста золотых, как он выразился, «на табак».

Уложились быстро и вскоре в семейном вагоне отбыли из Петербурга в Москву, чтобы оттуда проследовать в Овстуг.

Вместе с Бирилёвыми отправились Дима и Ваня, которые очень подружились со своим новым родственником и были без ума от его морских рассказов.

Николай Алексеевич в первый же день появления в петербургском доме Тютчевых подарил братьям Мари доспехи японских самураев, огромные ракушки, ещё хранящие шум океана, если их поднести близко к уху, и много других экзотических вещей.

Это были остатки огромной коллекции, которую Бирилёв с командою своего корабля собрал в плавании к берегам Японии, а затем преподнёс в дар Академии наук, за что получил от учёных благодарность.

Смотреть коллекцию ходили все вместе в кунсткамеру на Васильевский остров.

Каких только неведомых диковин не оказалось здесь! И длиннолапый японский краб, размах клешней которого три метра, и розовые, кремовые, сизо-голубые, зелёные, синие морские звёзды, и гигантская дальневосточная черепаха, похожая на огромный, иссечённый сверху валун... А коралловые рифы! Ни Мари, ни Дима с Ванюшей и представить себе до этого не могли, что коралловые заросли — вроде цветочной клумбы, только клумбы эти во много-много этажей...

А рыбы какие! У одной голова круглая, у другой она кончается длинной, как нож, иглой, иные напоминают разноцветных петухов — такое необычное у них оперение.

Николай Алексеевич, показывая рыб, черепах и крабов, препарированных в плавании, подробно объяснял особенности каждого экспоната, и в глазах юношей всё больше разгоралось восхищение мужем их любимой сестры.

В Москве остановились у Дарьи Ивановны Сушковой — родной сестры Фёдора Ивановича.

Какую радость выказала тётя, как принялась хлопотать, чтобы достойнее принять дорогих родственников!

Хлебосольство у Дарьи Ивановны чисто русское, московское. Так было заведено ещё при отце Иване Николаевиче и здесь, в первопрестольной, и в родовом Овстуге. Двери — настежь, столы ломятся от снеди. Только вот Фёдор Иванович таких порядков будто и не признает. Погостит денёк, на другой уже к кому-то перепорхнул. Да и племянницы с племянниками наезжают не часто, лишь проездом или по делам. Одна Екатерина, можно сказать; выросла в сушковском доме.

А это хорошо, что Мари на перемене своей судьбы — сразу к тётке. Как же ещё? Вон тому уже лет двенадцать, как Анна по дороге из Овстуга в Петербург так же получила здесь благословение Дарьи Ивановны.

Спешила, торопилась Анна во дворец, где её уже ждала почётная должность, да перевернулся возок в глубоком овраге под Подольском. Что будешь делать? Анна вся в синяках, ссадинах. Как заявиться к царице в таком виде? Не то что во фрейлины, в кухарки не определят. И давай тётушка выхаживать племянницу. К голове — пиявки, на лицо разные примочки, компрессы. Нельзя было не принять срочных мер: Анна уже не сама по себе, а, считай, казённое имущество!

   — Ну, молодожёны, как доехали, помощь не нужна?

Узнала о болезни Николая Алексеевича, всплеснула руками:

   — Вот напасть-то! Ну, это я мигом распоряжусь, главную знаменитость Москвы приглашу. Не чета вашему Боткину — сам Фёдор Иванович Иноземцев, профессор университета!

Иноземцев — глаза, как две маслины, удлинённый нос, тонкие кривящиеся губы — жалобы выслушал, осматривать же не стал.

   — Характер болезни ясен. Воспалительные явления узловатой системы симпатического нерва, — заключил он и добавил слова, уже понятные всем: — Иначе катар желудка. Прописываю микстуру из нашатыря и корней лакрицы и капли уксусно-кислого аммония с лавровишневой водой. Лечение же, определённое Серёгой Боткиным, отменить...

У Мари будто пуды с плеч. Так она перепугалась, услышав от Сергея Петровича о сильно действующем на организм йоде! А оказалось, всё проще. И никак нельзя не поверить Иноземцеву, который и самого Боткина когда-то учил. Кроме того, ведь это он, Фёдор Иванович, первым в России сделал больному хирургическую операцию, применив эфирный наркоз, о котором до него никто и не ведал. Уж если такой врач даёт указания, им и надо следовать.

А главное, видно, не страшная контузия всему виной, а временное расстройство желудка и на этой почве — нервной системы. Значит, не так всё опасно...

Запаслись новыми лекарствами и, не теряя времени, несмотря на уговоры тётушки ещё погостить в Москве, направились в Овстуг.

От Москвы решили ехать не поездом до Орла, а лошадьми по знаменитому, не так давно проложенному Варшавскому шоссе. Дорога среди лесов, много почтовых станций, где можно поесть, отдохнуть. Кроме того, вдруг глухарь, заяц, а то и сам Михаил о топтыгин встретятся на пути. Вот была бы удача!

На возможную охоту намекнули, конечно, Дима и Ваня. Так у них сияли лица, так они заглядывались на Бирилёвские ружья, что Мари вынуждена была запрятать подальше соблазнительные охотничьи снасти.

За Подольском потянулись дубовые рощи, а ближе к Малоярославцу — сосновые боры. Ярко светило солнце, грудь наполнялась ароматом хвои, ягод, запахом цветов. Мари не удержалась, спрыгнула возле яркой поляны и набрала букетик земляники.

   — Первая ягода в нынешнем году. Отведай, Николенька, вкусно-то как! Дома варенье начнём готовить...

Дима и Ваня обежали опушку — птицы заливаются вовсю. Вспугнули двух куропаток и тетёрку и ополчились на Мари:

   — Эх ты, ружья приказала зачехлить. Мы бы сейчас — раз!..

Обедали и ночевали на почтовых станциях. В помещениях пахло щами, дёгтем, отсыревшей овчиной, сенной трухой. И на каждой станции сиял начищенными боками никогда не остывавший самовар.

На почтовой станции под Рославлем за длинным столом чинно восседала компания купцов.

Старший — в белой поддёвке, пострижен кружком — держал на растопыренной пятерне блюдце с горячим чаем и дул на него, туго округляя щёки. Товарищи его уже откушали, повернули стаканы донышками вверх и положили на них обсосанные кусочки сахара.

   — Не дают как след развернуться русскому человеку, — отдуваясь и вытирая шею полотенцем, сказал купец в белой поддёвке. — Видно, не зря говорится: нету пророка в своём отечестве. А вот иноземцам — раздолье на Руси! Слыхали, решено вести чугунку от Орла через Брянск и Смоленск аж до Витебска и Риги. Так вот правительство поручило это англичанину Питу. Каково? Не мы ли, православные, построили каменные дома в Москве и Петербурге, мощённые булыжником дороги до самой Европы, экую громадину — Исаакиевский собор — возвели! А тут — дудки, не верят в нас.