Но сивуха уже ударила в головы и совсем молодым. Схватились пятеро парней, и окровенились у двоих носы. Этих утихомиривать не стали. Окружили, начали подзадоривать:

   — А ну, кто кого? Овстугские дятьковичских или дятьковичские овстугских?

   — Счас мы, шевординские, разберёмся! — размахивая бутылкой, объявился рябой мужик.

И вдруг бабий визгливый вскрик на всю площадь, заглушивший даже гармони:

   — Ратуйте, люди добрые! Речицких бьють...

Когда Бирилёвы и Тютчевы выходили из церкви, народ расступился. Кое-кто из мужиков по привычке снял шапки, бабы стали кланяться. Пьяных постарались оттеснить, как говорится, убрать с глаз.

Бирилёв, проходя по площади, увидел парней, вставших друг против друга стенкой. Кивнул в их сторону:

   — Давненько, Машенька, я не сходился в рукопашной... Не попробовать ли?

Мари взяла мужа под руку.

   — Я тебя, Николенька, ни на какую войну теперь не отпущу! Погляди вон туда, на луг. Видишь, какие пляски и хороводы? Если не устал, пройдём туда?..

Вышло время возвращаться к обеду.

У ворот усадьбы — две белокаменные башенки под зелёными островерхими козырьками — стояла ватага ребятишек. Рядом с ними, чуть в стороне, женщины в пёстрых сарафанах.

Мари узнала Матрёну, Глашу, Евдокию — подруг детства. В первый же день приезда она свиделась с ними — пришли её приветствовать. Теперь поздравили с днём ангела. Но сегодня праздник не только у неё, Мари, — по обычаю, надо одарить гостей.

   — Заходите, заходите в сад! — радушно пригласила она.

Вынесла кому что — расписные платки, косынки, ленты, нарядные бусы, предусмотрительно купленные ещё в Петербурге.

Эрнестина Фёдоровна тем временем, взяв в руки медную полоскательницу для мерочки, оделила ребятню тоже петербургскими гостинцами — грецкими орехами и леденцами. Девочки принимали лакомство прямо в передники, мальчики рассовывали гостинцы по карманам, прятали в картузы.

Несколько мужиков нерешительно перетаптывались у ворот. Маркианов глянул на них неодобрительно, шагнул навстречу, явно намереваясь их выставить. Он никак не мог забыть, как Антип Авдеев обидел Николая Алексеевича, наглым обманом пытаясь выклянчить у него червонец. Ясно, что и теперь мужики пришли в расчёте получить от барина на водку. Однако Бирилёв остановил намерения Маркианова:

   — Погоди, Михаил...

Николай Алексеевич вспомнил драку мужиков сегодня на площади и своего вестового Антона, которому долго прощал, но вынужден был уволить за пьянство. И подумал, что, наверное, не надо одобрять дурные склонности. Однако посмотрел на Мари и увидел в её глазах что-то похожее на мольбу.

«Николенька, — как бы прочитал он в её взгляде, — я знаю, что тебе неприятно поощрять пьянство. Только в такой день люди могут дурно истолковать твой отказ. А ты не на водку, ты в честь праздника дай. К тому же разве все мужики пьяницы и драчуны, может быть, кому-то рубль — счастье, на дело он его обратит...»

И тут же вместе с мыслями Мари, которые передались ему, Николай Алексеевич вспомнил лица тех, с кем ходил в штыки на неприятеля в Севастополе, плавал в океанских широтах. Такие же простые лица, как и у его матросов, смотрели сейчас на Бирилёва. Но возникло перед ним и тёмное, заросшее цыганской бородой лицо человека, который подло и низко вымогал у него «красненькую».

«Нет, — тут же решил Бирилёв, — я не имею никакого права думать о людях плохо. Напротив, если бы не эти русские мужики, вряд ли бы я остался живым в том аду. Маша права — пусть у всех сегодня будет праздник». И Бирилёв, достав кошелёк, подошёл к крестьянам.

Сели за стол в просторной и светлой комнате, называемой большой столовой в отличие от другой, поменьше, где обедали в будни. Вот тогда и вручили Мари подарки. Николай Алексеевич — тридцать золотых из тех, что выдал ему морской министр «на табак», Эрнестина Фёдоровна — сто рублей ассигнациями, а Фёдор Иванович — новое издание сочинений Тургенева.

Когда внесли обед, оказалось, что Димин и Ванюшин подарок — на столе: в огромном блюде красовалась утка, зажаренная с яблоками. Братьям всё-таки удалось вчера на зорьке поохотиться!

А как вкусно пахнет из супницы ботвинья из свежепросоленной рыбы, розовеет поджаристой корочкой курник, источает нежный аромат слоёный пирог с вареньем!.. Конечно, это мама позаботилась о такой уйме вкусных вещей.

Приступили к обеду, когда в столовую стремительно ворвались Дима и Ваня. И — прямо с порога:

   — Там двух мужиков убили... И ещё одному руку искалечили...

   — Кто, где? — поднялась с места Эрнестина Фёдоровна.

   — Да в драке... как раз возле церкви.

Николай Алексеевич скомкал салфетку, отставил стул:

   — Михаил! Собирайся со мной, может, успеем утихомирить...

   — Да там уже пристав, жандармы, — мгновенно возник в дверях Маркианов. — Не посмел вас тревожить, Николай Алексеевич, когда узнал. Сам сбегал, а там уже — власть. Не извольте беспокоиться, кушайте...

   — Правда, всех буянов привели в чувство, — подтвердили Дима и Ваня. — Да мужиков-то не воскресишь... Вот беда-то какая!..

Мари сначала побледнела, услышав сообщение братьев, потом поднесла ладонь ко лбу, словно хотела умерить жар:

   — Господи, сколько я помню, в праздники всегда так: и радость, и беда! И откуда эта дикость — ума не приложу. Говорят: русский разудалый характер, душа нараспашку... Вроде таков, мол, народный обычай...

   — Выходит, и я поддержал этот обычай — дал на водку, — произнёс Бирилёв.

Тютчев сверкнул очками, вскинув голову.

   — Если быть откровенным, — сказал он, — всё тёмное в народе от нас и идёт. Да, мы не только поддерживаем от доброты душевной дикие обычаи, как признался Николай Алексеевич. Эту дикость мы когда-то сами и породили.

Мари вспыхнула:

   — Папа, Николенька просто не хотел обидеть людей. И я здесь говорила не о том.

   — Да и я не о том, — отозвался Тютчев и выразительно посмотрел на буфет, стоящий в углу. — Взгляните сюда.

Все непонимающе переглянулись. В буфете стоял роскошный чайный сервиз на двенадцать персон. Дорогой саксонский фарфор, ручки у чайников, сахарниц и чашек с позолотой, в виде мифических сирен.

   — Деда моего, Николая Андреевича, секунд-майора и предводителя брянского уездного дворянства, наследство, — кивнул на фарфор Фёдор Иванович, — Однако думаете, он только усадьбу, сервизы и другие ценности оставил по себе? Разгул и безудержное куражество, доходившее до неистовства, царили в доме. А рыба, как известно, — с головы...

   — Темень — вот причина народной дикости, — возразила Эрнестина Фёдоровна.

Эрнестину Фёдоровну поддержали Мари и Бирилёв. Николай Алексеевич сослался на пример Европы. Разве там увидишь повальное пьянство и драки? А всё потому, что во многих европейских странах почти поголовная грамотность.

Мари высказалась решительно: надо строить школы для крестьян. И если правительство этого не понимает или не желает делать, те, кто может, обязаны за это взяться. Она вспомнила о том, как муж даже в плавании распорядился обучать матросов грамоте, и конечно же сослалась на пример Ивана Сергеевича Тургенева, который построил в своём Спасском школу для крестьян.

Зашумели, поддерживая сестру и перебивая друг друга, Дима и Иван. Один студент университета, другой — училища правоведения, они конечно же высказались в пользу грамотности. И тут же рассказали о молодых мужиках, их ровесниках, с которыми давеча ходили на охоту: не то что книжку прочесть — расписаться не могут.

Даже головы не повернул в их сторону отец, вроде что там отвечать на азбучные истины. Обратился к дочери:

   — Браво, Мари, браво! Советуешь научить всех читать и писать — и сразу исчезнут разгул и пьянство? Полагаешь, что твой прадед, а мой дед, о котором я только что говорил, был неграмотен? Напротив — писал и высказывался по-французски. Тем не менее имя его значилось в деле Салтычихи: как и она, до смерти засекал крестьян, раскалённые докрасна пятаки вот с этого, нашего балкона деревенским ребятишкам вниз бросал...