— Хорошо, — ответил Есенин тоже с тоской и тоже с прикрытой решимостью.

   — С Богом! — крикнул Александр Никитич и в темноте направился к выходу.

Дверь хлопнула громко и отрывисто, точно выстрел. Как бы сражённый этим выстрелом, Есенин повалился на кровать. Утомлённый думами, измотанный, исстрадавшийся, он уснул не раздеваясь. Во сне он видел себя мальчиком и плакал.

Наутро он встал рано. Сложил в наволочку рубашки, книги и рукописи и, в последний раз оглядев голые стены, покинул своё пристанище. Во дворе было пусто и тихо, всё ещё спали. Только дворник шаркал метлой, сбивая с булыжника пыль.

Есенин заранее придумал выход из создавшегося столь бедственного положения. Он подойдёт к воротам типографии и подождёт Воскресенского, тот наверняка что-нибудь надумает, подскажет, поможет. Если же не удастся встретить его, то пойдёт к Николаю Сардановскому — друг детства приютит на время; деньги, заработанные у Крылова, он станет экономить. Там — будущее. А будущее кто предскажет?

Есенин остановился в сторонке от входа в типографию, присматриваясь к людям; они торопились, чтобы вовремя занять своё рабочее место. Женщины, прежде чем войти в помещение, открывали сумочки и наспех заглядывали в зеркальца, поправляя причёски.

Одна из них задержалась. Вглядываясь в Есенина, улыбнулась, молоденькая, привлекательная: губы пухлые, глаза сощурены, волосы подстрижены коротко.

   — Вы кого-нибудь ждёте? — спросила она, не переставая улыбаться.

   — Воскресенского, — ответил Есенин. — Он корректор.

   — Владимир Евгеньевич? По-моему, он куда-то уехал... А что у вас в наволочке?

   — Книги, тетради... — Настроение у Есенина упало. — А надолго он уехал?

   — Не знаю. Он никогда нам не говорит. А вы что, учитесь?

Есенин ответно улыбнулся, отмечая её настойчивое любопытство.

   — Нет ещё. Только собираюсь.

   — Вы приезжий?

Он кивнул.

   — Откуда же?

   — Из рязанского села.

   — Смешной вы какой! Книжки и тетрадки в наволочке...

Они не заметили, как приблизился Воскресенский; тот удивился, узнав Есенина.

   — Сергей Александрович! Что вы тут делаете?

   — Жду вас.

Девушка взглянула на Воскресенского; она не переставала улыбаться.

   — Вы уже вернулись, Владимир Евгеньевич?

   — Ещё и не уезжал, Аня.

   — До свиданья, село рязанское! — крикнула Есенину девушка и побежала к двери, обернулась. — Книги в наволочке. Первый раз вижу! — И засмеялась, скрываясь в помещении.

   — Кто это? — спросил Есенин.

   — Понравилась? — спросил Воскресенский.

   — Забавная.

   — Аня Изряднова. У нас в корректорской работает. Что-нибудь случилось, Сергей Александрович?

   — Плохо, Владимир Евгеньевич, — сказал Есенин. — Всё плохо.

   — Ну-ну, не падайте духом и в панику не вдавайтесь.

   — Поссорился с отцом. Уволился из мясного магазина, отказался поступать в институт. Всё это одновременно, сразу, внезапно. Отец согнал с квартиры. Сказал: иди к господину Воскресенскому и к его дружкам-шаромыжникам, они тебе помогут, с ними ты быстро сядешь за острожную решётку.

   — За острожную решётку, говорите? Он, пожалуй, догадлив. В наше время попасть в острог проще всего... — Воскресенский задумался, видимо что-то решая, потом сказал: — Посидите тут на скамеечке. Я скоро выйду.

Было ещё рано, но солнце уже грело горячо — день обещал быть жарким.

От типографии к Садовникам Есенин и Воскресенский прошли пешком. Сторонились окриков извозчиков, обходили толчею на трамвайных остановках. Есенин едва поспевал за корректором.

   — Куда мы идём, к кому? — спросил он наконец.

   — К тем, кто вам сейчас необходим, — ответил Воскресенский. — Вы слышали что-нибудь о Суриковском литературно-музыкальном кружке?

   — Нет.

   — Кружок этот объединяет писателей и поэтов из народа. Самоучек. Начинающих... Я думаю, что ваше место там.

Есенин некоторое время шёл, раздумывая над тем, что сообщил ему его покровитель.

   — Боюсь, что моё место не там, Владимир Евгеньевич, — ответил он. — Мне не нравятся эти определения: «поэты из народа», «самоучки», «самородки». В этом кроется что-то жалкое, мелковатое, делается какая-то скидка, вроде бы одарённость их ненастоящая. Получается так, будто поэты эти второго сорта. Страдальцы с нескладной жизненной долей. Словом, неудачники. А Пушкин разве слетел к нам с небес или, как Афродита, появился из пены морской? Разве он не из народа русского? Я не желаю быть поэтом-самоучкой, страдальцем, которого только бы жалели и сочувствовали ему: «Ах, он из народа, от сохи, у него мать неграмотная крестьянка. Лапотник, а пробился в люди... Какой несчастный!..» Не хочу! — крикнул он, распаляя себя. — Я хочу быть русским поэтом без всяких скидок на моё крестьянское происхождение.

Воскресенский словно споткнулся, приостановившись, машинально поправил очки.

   — Однако... — улыбнулся слегка. — Характерец у вас — ничего себе. А с виду никак не подумаешь... Смельчак! Что ж, давайте! — Он обнял Есенина за плечи. — Ладно, переждём пока здесь, в кружке, а там видно будет... Должен заметить, Сергей Александрович, что направление этого кружка мне по душе — в нём собрались революционно настроенные люди: социалисты-революционеры, социал-демократы и вообще личности передовой современной мысли.

Есенин слушал внимательно, с интересом, — он ничего этого не знал, события, которыми жила Россия, проходили мимо него как бы стороной, не захватывая его.

   — Вам, Есенин, место там, — заключил Воскресенский. — Я познакомлю вас с руководителем кружка Кошкаровым-Заревым Сергеем Николаевичем[25]. Он поэт. Слыхали про такого?

   — Нет, — сказал Есенин отрывисто. — Из самоучек, что ли?..

Корректор, не отвечая, двинулся дальше, тихо посмеиваясь и качая головой.

Суриковский литературно-музыкальный кружок занимал три комнаты в нижнем этаже старого здания на Садовнической улице.

Женщина-секретарь сказала Воскресенскому, что Сергея Николаевича ни сегодня, ни завтра не будет, он работает дома.

   — К нему из Петербурга друг приехал, — объяснила женщина доверительно: она давно знала корректора.

Владимир Евгеньевич протирал стёкла очков платком и некоторое время о чём-то размышлял. Взглянув на удручённого Есенина, по-свойски тронул его локтем:

   — Не расстраивайтесь, Сергей Александрович. Всё в нашей воле. На службу я могу не идти нынче совсем.

   — Спасибо, — ответил Есенин с загоревшейся надеждой. Он безотчётно полагался на верность этого человека.

Женщина-секретарь оглядела юношу с ног до головы, приметила белую наволочку, набитую книгами, отвела глаза, скрывая улыбку.

   — Тоже из народа? Самоучка? — В вопросах её улавливалась незлая ирония, должно быть, она относилась ко всем стихотворцам кружка как к неудачникам и по простоте душевной жалела их.

Есенин резко отвернулся к окну, держа наволочку за угол. А Воскресенский рассмеялся — замечания секретарши угодили в самое больное место будущего поэта.

   — Вот именно, Мария Михайловна, из народа. Тронулись, Сергей Александрович!

   — Где он живёт, этот Кошкаров-Заревой? — спросил Есенин, когда они сели в трамвай, который шёл на Каланчёвскую площадь, к вокзалам.

   — В Сокольниках. Там снимает дом. Жена у него нездорова, ей необходим свежий воздух.

   — Может быть, он такой же, как Белокрылов?

   — Этот другого склада. Этот настоящий. Кстати, из бедных крестьян Ярославской губернии.

   — А Белокрылов — сын портного, однако это не мешает ему быть заносчивым, — возразил Есенин. — Горе тому, кто ценит себя выше, чем того заслуживает. Такой, как правило, смешон... Впрочем, он ведь об этом и не догадывается, потому что глуп. Излишнее самомнение от глупости. И от бездарности. Что может быть безобразней павлина, лишённого хвоста?