Воскресенский предупредил мягко, но с оттенком осуждения:

   — Остерегайтесь делать выводы, не зная человека, не видя его.

До Сокольников, с пересадками, добирались больше часа. Затем шли пешком по тропе среди берёз; меж белых стволов проглядывало голубое пространство.

Тропа пересекла зелёную поляну и оборвалась у калитки — за изгородью, окрашенной в жёлтый цвет, приютился небольшой, затейливый домик с белыми резными наличниками, похожий на терем. На террасе за круглым столом сидели двое, должно быть, завтракали; перед ними красовался самовар, на медных начищенных боках его играли солнечные пятна, пробивавшиеся сквозь листву.

Воскресенский отворил калитку и пропустил Есенина вперёд. Тот сделал несколько неуверенных шагов к террасе и остановился, поджидая провожатого. В это время из-за угла дома выскочила большая, ростом чуть ли не с телёнка, собака и, сердито рыча, кинулась к Есенину: шерсть на её загривке вздыбилась.

   — Кайзер! — испуганно крикнули с террасы. — Назад! Кто его отвязал?..

Есенин нисколько не испугался. Он обнял собаку и привлёк её к себе. Опустившись на корточки, потёрся щекой о её мохнатую морду, что-то шепча ей на ухо; собака завиляла хвостом, лизнула ему руки.

   — Как же вы меня напугали! — Рядом стоял дородный мужчина в домашней куртке, глаза прикрывали очки в золотой оправе. — Она не терпит чужих.

   — Собака никогда не укусит человека напрасно, — сказал пришелец и поклонился. — Здравствуйте. Я Есенин.

Воскресенский добавил:

   — Весьма талантливый молодой человек, Сергей Николаевич.

   — Это хорошо, что вы пришли к нам, — сказал Кошкаров-Заревой. — Мы ищем талантливых, нуждаемся в них. Проходите, пожалуйста. Вы завтракали?

Есенин промолчал, словно не расслышал вопроса: на душе тяжесть в сто пудов, в мыслях разброд, какой уж тут завтрак. Кошкаров взял его под руку.

   — Сейчас попьём чайку... Владимир Евгеньевич, проходите. У меня Бонч-Бруевич[26], только вчера из Петербурга... Кладите ваши книги, господин Есенин, вот сюда, в уголок. Знакомьтесь...

За столом сидел несколько странный человек, высокий, чуть сгорбившийся, с небольшой бородкой, под усами пряталась улыбка, на крупном носу — очки. Было в нём что-то от провинциального врача, от сельского доброго учителя, от участника некрасовского «Современника»: мудрость, окрашенная ласковостью. Он встал навстречу входящим.

   — Здравствуйте, Владимир Дмитриевич! — сказал Воскресенский, направляясь к Бонч-Бруевичу. — С приездом!

   — А! Владимир Евгеньевич! Рад вас видеть в добром здравии и... на свободе... — Оба понимающе засмеялись, пожимая друг другу руки, а Есенин отметил, что они, видимо, хорошо знают друг друга и что их связывает одно общее дело.

Корректор успел шепнуть Есенину:

   — Это сотрудник газеты «Правда». Крупный учёный...

Подошла молодая девушка с чистым полотенцем, перекинутым через руку. Она провела Есенина к жестяному умывальнику, приделанному к стволу ели позади дома. Утирая лицо и шею, он весело подмигнул ей.

   — Грачиные яйца ела в детстве — веснушек-то сколько!

Она своенравно вздёрнула плечом:

   — Может, и ела, а тебе что? Идём к столу, буду тебя кормить.

   — Как тебя зовут?

   — Дуня. А тебя?

   — Серёжа. Чем кормить будешь?

   — Вишь, барин какой! Чего подам, то и будешь есть. И чтоб в тарелке ничего не оставалось. А недоеденное за ворот затолкаю. Не больно жирен, гляжу...

На террасе Есенин сел на указанное место за столом, положил на белую скатерть руки ладонями вниз, как прилежный ученик. Он почувствовал себя здесь легко, и свободно, и словно бы уединённо: думай что думается, делай что хочешь, никто и не заметит, не остановит, не осудит.

Дуня принесла завтрак — душистые котлеты с румяными кружочками картошки, — поставила перед гостем.

   — Кушайте на здоровье. — Чуть склонив голову, она с интересом разглядывала Есенина.

Еда показалась ему необычайно вкусной, но на предложение Дуни принести ещё он смущённо ответил:

   — Благодарю, я сыт.

Кошкаров-Заревой повернулся всем своим дородным телом к Есенину:

   — Ну-с, с чем хорошим пожаловали, молодой человек?

   — Со стихами, Сергей Николаевич, — скромно ответил Есенин.

   — Откуда сами-то?

   — С Рязанщины.

Воскресенский счёл нужным дополнить:

   — Сергея Александровича с первых шагов постигли неудачи. Его отец служит приказчиком в мясной лавке купца Крылова в Замоскворечье. Родитель весьма недоволен, что сын увлекается стихами, считает, что стихи — это баловство, а не дело для серьёзного человека, что надо выбиваться в люди иными путями. Но Сергей Александрович взбунтовался: не захотел работать в конторе Крылова и не желает поступать в Учительский институт, а это была заветная отцовская мечта — увидеть сына учителем. Дальше — больше. Произошёл разрыв между отцом и сыном... И Есенин-старший потребовал, чтобы Есенин-младший оставил квартиру, снимаемую для него отцом. Так что наш будущий поэт витает сейчас между небом и землёй, как жаворонок, короче говоря, в пространстве.

Есенин внимательно слушал корректора и улыбался, изумляясь катастрофическому невезению человека, словно речь шла не о нём, а о ком-то постороннем.

Бонч-Бруевич, склонив голову, поверх очков глядел на Есенина с пристальным любопытством.

   — Почитайте нам что-нибудь, — кашлянув, попросил он.

Есенин мгновенно поднялся и отодвинулся от стола к стене, завёл руки за спину. Он преобразился: застенчивости его как и не бывало, он, кажется, про всё забыл, отделяясь от всех, наполняясь звонкой и радостной силой. Пёс Кайзер, пятнистый, с густой войлочной шерстью, неслышно подкрался к Есенину, сел у его ног и переводил умные глаза с хозяина на гостей, как бы понимая, что они с этим парнем заодно. Собачья преданность всеми была замечена, хозяин дома улыбнулся, Воскресенский удивлённо покачал головой, а Дуня прошептала с укором, вроде бы стыдя пса:

   — Кайзер...

Есенин начал читать одно стихотворение за другим, почти без остановки. Лишь в моменты, когда он умолкал, чтобы передохнуть, в тишину вонзался лёгкий пересвист какой-то пичуги, запутавшейся в зелёных сетях берёзовых ветвей. Есенин безошибочным чутьём понимал, что держит экзамен — по какому предмету, он не догадывался, но знал, что это именно так, и, волнуясь, торопился, натянутый, как струна, — читал как никогда звучно, с особым чувством.

Слушали его внимательно, немного удивлённые той страстью, которая выплёскивалась наружу и словно бы обжигала слушателей. Но вот все стихотворные запасы подошли к концу, и это озадачило Есенина: неужели так мало им написано?..

Закончив чтение, он глубоко, с наслаждением вздохнул, как после тяжкой работы, и улыбнулся, и покоряющая улыбка эта сразу приблизила к нему людей. Чтобы усмирить в себе дрожь, он нагнулся и потрепал собаку за шелковистые мохнатые уши — благодарил за преданность.

Бонч-Бруевич спросил после недолгого молчания:

   — Вы пробовали где-нибудь напечатать эти стихи или уже напечатали?

Есенин опустился на своё место за столом, взглянул на Воскресенского и тихонько рассмеялся:

   — Мечтал, Владимир Дмитриевич. Однажды разослал свои вирши в различные петербургские журналы, уже готовил себя к славе, как жених к свадьбе. А вирши-то мои, если верить ответам, все до одного или несамостоятельны, или подражательны, а то и просто слабы — причины найдутся, чтобы отказать. А может быть, они и правы, те, кто в журналах.

   — И вы опустили руки? — спросил Кошкаров-Заревой. — Приуныли?

   — Нет, Сергей Николаевич, если не скрывать, то я ещё более укрепился и в своей правоте, и в своём назначении, — ответил Есенин. — Отобрал лучшее, что написал, составил сборник «Больные думы». Не примут этот — составлю другой, из новых стихотворений. Забракуют второй — не беда, составлю третий. Сил у меня хоть отбавляй! Я решительно надеюсь на будущее...