Телята сами свернули на участок, который называли паром. Вначале они побежали к небольшому каналу, напились воды, затем рассыпались по пастбищу. Мишка, оставив Генку, пошел к посеянной траве, чтобы охранять ее от потравы. Шел и думал. Под ногами желтели лысые пятна торфяника, местами чернела жирная земля, перемешанная с кусочками коры, веток, смолистых корней. Когда-то здесь было болото. Непроходимое.

Телята здесь паслись охотно. Разнообразие пищи, большой ее выбор, наверное, нравились им. У них будто и намерения нет ринуться в культурные посевы. Даже самый беспокойный бычок Орион и тот держался ближе к каналу, мирно пощипывал траву, время от времени чихал от взбитой сотнями ног торфяной пыли.

Вдруг из-под ног Мишки вспорхнул и взмыл вверх жаворонок, от него отделилось перышко и, покачиваясь, стало падать на землю. Мишка поднял его, стал рассматривать. Бледно-коричневое, почти прозрачное, было оно невесомое, нежное, еще теплое, нагретое своим хозяином. А жаворонок уже висел вверху, трепетал крыльями, но не пел. У него теперь, наверное, были другие заботы.

Обойдя стороной стадо, Мишка направился к каналу. Вода в нем казалась ртутной - тяжелой, холодной, неприветливой. Только редкие ленивые волны расходились кругами от игравших в воде мальков карася. Миша долго и внимательно смотрел на воду, на носящихся над ней стрекоз и почему-то вспомнил, как в конце марта он ходил рыбачить на Ужицу, но так и не смог поудить из-за этих самых темно-синих стрекоз. Почти целый день наблюдал, как стрекозы садились на теплую воду, откладывали на водоросли яички. До него не доходило, почему самка, держась за хвост самца, сама садилась на воду, и он висел над ней, как маленький вертолетик. Мишка старался тогда поймать хотя бы одну пару, но ему это не удалось. А сегодня понял: откладывающую яички самку страхует самец. До чего все в природе складно! Мишка словно сделал большое открытие. Ему стало так радостно, что он присел на берег и, забыв обо всем на свете, замурлыкал какую-то мелодию. Надо же! Как он об этом не догадался сразу, тогда на берегу. Из раздумья его вывел Генкин толчок.

- Мечтаешь?

- Да нет, понимаешь… - хотел было рассказать Мишка о своем открытии, но приятель не дал ему говорить.

- Сегодня бабушка, - начал он, - рассказала, что у озера, где мы нашли муравейник, росла липа.

- Да ну!

- Вот тебе и ну! Только она не помнит, куда липа девалась. Посоветовала обратиться к деду Михасю.

- Этому отшельнику? Да он нас и на порог не пустит.

- Пустит не пустит, а попытаться надо. Он когда-то здесь лесником работал. Понял? Без него никак нельзя. Надо сходить.

- Тогда сходим, - согласился Мишка.

Дед Михай - Михаил Парфенович Щетка - в Дубках был фигурой незаметной, но в то же время известной, особенно детворе. Дедом Михаем пугали малышей. «Если не будешь слушаться, - говорили мамы, - придет дед Михай и заберет в торбу…» - «Если не будешь кушать, - вторили бабушки, - придет дед Михай и отнесет в лес…» Придет дед Михай! Придет дед Михай! А дед Михай никуда и ни к кому не ходил. Жил он уже больше сорока лет один, в старой, покосившейся избенке на отшибе села, занимался своими домашними делами, появлялся только в магазине за хлебом да солью, не замечая никого и ничего, брал необходимое и молча уходил. Единственный в деревне он держал козу, рыжую, с полуметровыми рогами, и дети через щели в заборе порой рассматривали ее как некое чудо. Никто к деду Михаю из односельчан в дом не ходил, только, может быть, почтальон тетя Глаша, аккуратно приносившая ему раз в месяц пенсию.

Многое говорили в деревне про деда Михая. И о том, что в молодости, когда ему было восемнадцать лет, он оказался в охране Керенского, где ему перебило правую ногу. В Отечественную он был уже на пенсии. Ходили слухи, что он был связным партизанского отряда и в то же время встречался с бандитами атамана Тигра, которые действовали в здешних местах, кое в чем помогал им. Так ли это, или нет - неизвестно.

После войны к нему претензий не предъявляли. Казалось, дед Михай окутан тайной, которую никто разгадать не может. Да ее, наверное, никто и не открывал. Людям как-то все равно.

Генка и Мишка долго стояли у калитки, прислушивались. Собаки у деда Михая не было, но они не решались вот так сразу зайти.

На стук хозяин дверь не открыл. Генка надавил на нее, и ребята оказались сразу в избе. Дед Михай сидел на самодельной табуретке и резал яблоки. Чистые дольки ложил на стол, отходы бросал в ведро.

- Здравствуйте! - поздоровался Генка.

- Здравствуйте! - повторил за ним Мишка.

Дед Михай поднял голову и уставился на ребят. Волосы на его голове были белые, жидкие, и сквозь них просвечивалась кожа. Седые усики, похожие на трапецию, словно висели под носом. Серые, будто водянистые глаза медленно скользили по лицам ребят.

- Что? - глухим голосом спросил дед. - Говорите громче!

- Здравствуйте! - в один голос повторили друзья.

- А, здравствуйте! - медленно ответил дед. - Что вам?

Ребята переглянулись.

- Поговорить, дедушка, хотели, - выкрикнул Мишка. - По делу.

- Да ты не кричи, - поморщился дед. - На улице слышно. А чьи вы будете?

- Он - Ивана Бусленка, а я - Андрея Судника, - уже тише объяснил Мишка.

- А-а, Судника, - протянул Михай. - Ну-ну! Что за дела?

- Вы, дедушка, говорят, были лесником…

- А как же, был, - оживился дед Михай. - Знал лес как свои пять пальцев. - Он протянул впереди себя правую руку. - Берёг, холил. Лес - это жизнь моя. Вон, где Шархли, я посадил березы, в Корзуновом урочище - сосны. Хороший лес вырос, грибной…

Дед говорил торопясь, словно не успеет все сказать. Друзья стояли, рассматривали жилище. У окна - широкая самодельная лавка, чисто выкрашенная суриком, стол тоже самодельный, покрыт клеенкой. В хате деревянный некрашенный пол, чисто вымытый. На печке - ситцевые занавески, на окнах - простой тюль, чистый, отутюженный, постель накрыта самотканым покрывалом, в полоску, с белыми «паучками», подушка взбитая, упругая. Такая чистота поразила хлопцев. Вот тебе и отшельник! В углу, под иконой, наполовину скрытой самоткаными полотенцами, лежал мохнатый палевый сибирский кот и одним глазом наблюдал за пришельцами.

- А что вы скажете про Девичье озеро, дедушка? - спросил Генка и, не ожидая разрешения, сел на лавку.

Дед вдруг осекся, замолчал. Опустил голову в раздумье, разрезал несколько житников, рассортировал их, отложил в сторону нож и снова поднял свои серые водянистые глаза на Генку.

- Озеро, говоришь? А на кой оно вам сдалось?

- Да, понимаете, дедушка, - не стал хитрить Генка. - Мы нашли кое-что в старом дубе. И еще что-то должно быть в старой липе…

- Вон оно что, - протянул дед. - И вы за клад взялись!

- А почему вы думаете, что за клад? - удивился Генка.

- Я-то знаю. А вот вам откуда известно?

Дед нетерпеливо смотрел на ребят.

- Мы нашли полкниги…- громко, чтобы слышал дед, проговорили ребята.

- Полкниги? Так слушайте, детки, мне все равно помирать скоро. И я кое-что знаю. Мне та липа, считай, жизню сгубила…

И дед начал рассказывать.

- Было это в сорок третьем… Фашист лютовал, все деревни по буданам да по болотам расселились. А я еще был крепкий, вот только нога… Да ничего. Может, из-за этого на меня меньше внимания обращали. Улей у меня был. Один-единственный. Старуха еще жива была, все уговаривала: «Михась, надо пчел развести. Дело доходное. Войне скоро конец… А жить-то надо». Я и присмотрел эту липу у озера. Могучая, крепкая была липа. Листва - метров на десять вокруг ствола. И жаль мне ее было рубить. И надо… Подумал, сколько вон кругом людей гибнет… А тут липу жалеть?! Из ее ствола четыре хороших улья вышло. Так вот, эту липу я пилил целую неделю. Вдвоем с Олимпой, женой. Кое-как повалили ее, распилили на четыре части. Внизу комель был крепкий, пришлось выжигать сердцевину, а вверху, у самого разветвления, она была пуста. Вот когда я отпиливал последний кусок для четвертого улья, пила наткнулась на просмоленную тряпку. Я ее вытащил, развернул, а там оказалось несколько листов какой-то старой книги. Прочитать я не смог. Слова вроде бы там и по-русски не написаны. Но все же я забрал их домой и спрятал.