Суровый король Испании Филипп II не сидел в королевской ложе, а находился в Бельгии, прислав кровавого герцога Альбу, подведшего вместо него невесту к алтарю. Узнав от Альбы о случившемся, он сказал:

— Жаль, что у него так много наследников, одним из которых, как муж его дочери, становлюсь и я. Так были бы решены все извечные споры между нашими странами.

Его четырнадцатилетняя невеста Елизавета рыдала не у него на плече, сыновья короля сочли нужным выйти на ристалище, где уже находилась их мать.

Они трое вместе с подоспевшими пехотинцами понесли неимоверно тяжелое тело умирающего короля к подъехавшей золоченой карете. Запряженные цугом лошади, словно чуя что-то недоброе, нервничали, били копытами, и подбежавшие пехотинцы в панцирях держали их под уздцы.

Королева Екатерина Медичи села вместе с королем. Карета тронулась.

Граф Монтгомери, сняв свой шлем с плюмажем, горестно смотрел ей вслед, вложив оставшийся от шпаги клинок в ножны.

Великий Коннетабль Франции сказал ему:

Сам король отдал вам должное. У меня нет оснований преследовать вас. Это роковая случайность.

Он не хотел убивать меня, он великодушно бил мечом плашмя, — отозвался граф Монтгомери, понурив голову.

Это был благородный рыцарь! — воскликнул герцог де Монморанси и вынул шелковый платок из камзола, приложив его к глазам.

Нострадамус, опечаленный всем случившимся, пренебрегая своей возросшей славой, ехал в карете кардинала, размышляя о всех тех несчастьях, которые, как он знает, грозили и будут грозить людям.

На улицах Парижа разжигали костры, и дым валил от них, когда в огонь бросали книги и портреты человека в докторской шапочке.

Нострадамус видел это из окна кареты, покидая Париж, и понял, что сжигают его изображения и пророчества катрены.

Вот она, оборотная сторона его возросшей славы прорицателя!

Он предсказал за четыре года гибель короля в турнирной схватке, и тот умер в жесточайших мучениях. Врачи, даже присланный Филиппом II из Бельгии его придворный лекарь, были бессильны против начавшегося воспаления мозга, поврежденного обломком клинка.

Народ негодовал, теряя обожаемого короля и в невежестве своем вымещая чувства на книгах и портретах «колдуна», предсказавшего смерть короля, а значит, и причастного к ней.

Нострадамус горько вздохнул. Не этих ли простых людей спасал он от безжалостной чумы? Не он ли предупреждал короля об опасности, вызвав его неудовольствие?

На перекрестке карета задержалась из-за сцепившихся колесами возов с сеном, преградивших ей путь.

Поравнявшийся с каретой всадник при виде Нострадамуса в неизменной докторской шапочке спешился и, сняв боевой шлем, с вежливым поклоном подошел к карете:

— Почтенный мэтр, прошу простить за дерзость обращения к вам. Я — Габриэль де Лондж граф Монтгомери, капитан шотландских стрелков, имевший несчастье против своей воли стать противником отважнейшего из рыцарей, короля Генриха И. Сейчас на трон восходит пятнадцатилетний Франциск II, и его семнадцатилетняя супруга Мария Стюарт, имеющая права на шотландский престол, тщетно пыталась защитить шотландского графа от гнева вдовствующей королевы Екатерины Медичи, по требованию которой я вынужден теперь оставить охранявшийся мною королевский двор. Счастливая встреча здесь, мэтр, позволяет мне осмелиться и спросить вас, что угрожает мне, не знающему, куда направить свой путь.

Нострадамус с состраданием посмотрел на удрученного смельчака:

— Ищите защиту у того, кто противостоит враждебным вам силам. Человек не должен знать своей судьбы, пусть даже известной мне. Единственное, что я вправе сказать вам как жертве непредвиденной случайности: никогда не оставайтесь голым и безоружным.

Карета тронулась, вплотную проехав мимо возов, обдавших ее запахом свежескошенного сена, напомнившего Нострадамусу пышные луга близ уютного городка Салона, где ждали его любящая жена и шестеро детей.

Капитан шотландских стрелков, раздумывая над словами прорицателя, воспринял их (как впоследствии и многие толкователи), что ему следует опасаться мстителей, стремящихся застать его голым в постели.

Он сразу понял, к кому ему следует обратиться, кто противостоит католической знати королевского двора. И направился разыскивать признанного вождя гугенотов адмирала Колиньи.

Адмирал радушно принял шотландца у себя дома. Узнав, что тот готов предложить гугенотам свои услуги, он, суровый с виду, носящий коротко постриженную бороду и шапочку, похожую на докторскую, с лицом красивым и строгим, проницательно посмотрел на него:

— Но Великий Коннетабль не собирается преследовать вас, граф.

— Герцог Анн де Монморанси был всесилен, но лишь при жизни короля Генриха II. Теперь во дворце другие ветры, которые и надули паруса моей неуправляемой ладьи.

— Но Здравый Смысл привел вас к нам. Не так ли? Знаете ли вы, за какое дело мы боремся, не щадя жизни? Кому вы предлагаете свои услуги? Ведь такому рыцарю, как вы, небезразлично, что отстаивать мечом или, как я вижу у вас, своей шпагой.

— Я готов встать во главе отряда, подобного моему, шотландских стрелков.

— Это немаловажно, храбрый граф. Но вам надлежит знать, кто такие мы, гугеноты, что означает искаженное во Франции швейцарское слово немецкого языка «EIDGENOSSEN», в прямом переводе — «клятвотоварищи» и какая клятва нас связала.

— Я буду рад услышать это от вас, адмирал.

— Клятва в том, чтобы отстоять право верить в Господа Бога без помощи расписанных идолов и разодетых в дорогие одежды жрецов, разыгрывающих обрядовые спектакли в подавляющих души людей своим великолепием храмах. Мы стремимся к непосредственному общению со Всевышним, стараясь быть достойными Его. Мы объединяемся лишь в общем пении псалмов, обращенных к Богу, ибо ничто так не сплачивает людей, как совместное пение без оглушающего грохота органов или песнопений отборных, а порой и кастрированных для «красоты звучания» певцов. Чтобы быть достойными общения со Всевышним, мы держим себя в строгости, ограничиваясь простотой в жизни, презирая роскошь, отрицая все излишества вроде пиров и развлечений с театрами и балетами бесстыдно обнаженных танцовщиц. Мы отвергаем разврат и отступления от безупречного поведения. И мы отказываемся от подчинения деспотизму высшей церковной власти Рима, где стремятся повелевать всеми коронами Европы и, утопая в роскоши, торгуют от имени Господа отпущением за мзду любых грехов, поощряя этим повторение злодеяний. По всей Европе наиболее образованные и честные люди примыкают к нововерию, отворачиваясь от якобы святой Церкви с ее антихристианскими преследованиями иноверцев, с пытками и сжиганием людей на кострах.

— Мне хочется во всей глубине понять вас, адмирал. Я преисполнен к вам глубочайшего уважения, но разве в Женеве, откуда распространяется новое религиозное учение, его вождь Кальвин не пользуется в своей строгости теми же кострами?

— Мы здесь, во Франции, вовсе не намерены идти по пути швейцарской религиозной тирании и не грозим кострами, как там, ни девушке, распустившей косы, ни толстяку, съевшему слишком много пирожков за завтраком. Мы берем из этого учения лишь твердость веры в простоте и чистоте своих сердец. Вот почему недостойны верующих азартные игры, карты, кости или подобные им развлечения, которые в таком ходу в военных лагерях католиков в промежутках между сражениями.

— Мне нравится строгость и ясность ваших стремлений, господин адмирал. Я — католик и не скрываю этого, но ведь и многие из ваших гугенотов тоже были католиками.