С нами обращались, точно со школьниками на каникулах; медсестра, которой не было и сорока, командовала нами, словно первоклассниками.

— Боже милостивый, до чего тут ногами попахивает! В лагере первым делом помоетесь, дети мои. А ты, дедуля, один выпил целую бутылку?

На глаза ей попалась Жюли.

— Эй, толстуха, чего ты там дожидаешься и не встаешь? Хочешь понежиться в постельке? Поезд сейчас тронется. Через час будете в ЛаРошели.

Здесь море было наконец совсем близко; в порту, примыкавшему к вокзалу, с одной стороны стояли пароходы, с другой — рыболовные суда, их паруса и сети сохли на солнце.

Пейзаж сразу же захватил меня, въелся мне в кожу. Быть может, на путях стояло множество составов, но меня они не занимали, я их просто не видел. Тем менее занимали меня различные начальники, которые расхаживали взад-вперед, отдавая распоряжения, а также девушки в белом, военные и скауты.

Старикам помогли сойти, и священник пересчитал их, словно боясь забыть или потерять кого-нибудь.

— Всем в лагерь, напротив вокзала.

Я подхватил свой кофр и чемодан, который Анна все время пыталась отнять у меня, но я позволил ей нести лишь одно одеяло да бутылки, которые могли еще пригодиться.

Вооруженные солдаты глазели, как мы шли, оборачивались на мою спутницу, шедшую рядом с потерянным и немного испуганным видом.

Причину этого я понял чуть позже. Скауты направляли нас в сторону бараков из свежераспиленных пихт, построенных в парке, в двух шагах от доков. В небольшом бараке, размером чуть больше газетного киоска, размещалось справочное бюро, и мы образовали очередь перед его открытой дверью.

Нашу группу раздробили, смешав ее с бельгийцами, которых было больше, чем нас; что нам делать дальше, мы не знали.

Издали мы наблюдали за тем, как сажают стариков в автобусы. От вокзала отъехали и две машины "скорой помощи". Вдалеке виднелись башни города; приходили беженцы, уже обосновавшиеся в лагере, и с любопытством нас разглядывали. Многие из них были фламандцами, они с радостью обнаруживали среди нас своих соотечественников.

Один, говоривший по-французски, спросил меня с сильным акцентом:

— Ты откуда?

— Из Фюме.

— Тогда ты не должен был сюда приходить, верно? Это бельгийский лагерь.

Мы с Анной обменялись тревожными взглядами и продолжали под ярким солнцем ожидать своей очереди.

— Приготовьте удостоверения личности.

У меня удостоверения не было: в то время во Франции они были не обязательны. Паспорта я тоже не имел, поскольку никогда за границу не ездил.

Одни, выходившие из бюро, направлялись к баракам, других просили подождать на улице — чего подождать, не знаю, скорее всего, транспорта, который отвезет их в другое место.

Подойдя к дверям, я услышал обрывки разговора.

— Кто ты по специальности, Питере?

— Слесарь-сборщик, но, когда началась война…

— Работать хочешь?

— Я, знаешь ли, не лодырь.

— Жена, дети есть?

— Жена со мной — вон, в зеленом платье, с тремя детишками.

— С завтрашнего дня можешь устроиться на завод в Этре, получать будешь наравне с французами. Подожди на улице. Вас отвезут в Этре и там найдут жилье.

— В самом деле?

— Следующий!

Следующим был старик Жюль, который хоть и пришел одним из последних, но как-то умудрился втиснуться в очередь.

— Удостоверение?

— Нету.

— Потерял?

— Мне его вообще не выдавали.

— Ты бельгиец?

— Француз.

— Тогда что ты тут делаешь?

— Жду, что вы мне скажете.

Служащий тихонько обменялся несколькими словами с кем-то, кого мне не было видно.

— У тебя есть деньги?

— Не на что даже бутылку взять.

— А родственники в Ла-Рошели есть?

— У меня их нигде нет. Я с рождения сирота.

— Тобой займутся позже. Иди отдохни.

Я чувствовал, как Анна начинает все больше и больше нервничать. Я оказался вторым французом в очереди.

— Удостоверение.

— Я француз.

Служащий раздраженно посмотрел на меня.

— В поезде много французов?

— Три вагона.

— Кто вами занимается?

— Никто.

— Что вы намерены делать?

— Не знаю.

Он указал на Анну:

— Ваша жена?

Прежде чем сказать «да», я секунду помедлил.

— Ждите дальнейших распоряжений, а пока размещайтесь в лагере. Больше я ничего не знаю. Это не было предусмотрено.

Три барака выглядели новыми, просторными, с рядами тюфяков, разделенных перегородками. Некоторые их обитатели еще спали вероятно, больные или те, кто прибыл ночью.

Чуть дальше стоял старый зеленоватый цирковой шатер, пол в котором был просто застелен соломой.

Здесь мы с Анной и положили в уголок свои вещи. Лагерь только начинал заселяться. Места было еще много. Но я понимал, что это долго не продлится, и решил, что нам будет спокойнее в палатке, чем в бараке.

В маленькой довольно невзрачной палатке женщины чистили картошку и овощи целыми ведрами.

— Благодарю, — прошептала Анна.

— За что?

— За то, что ты сказал.

— Я боялся, что тебя не пустят.

— А что бы ты тогда сделал?

— Пошел бы с тобой.

— Куда?

— Неважно.

Денег у меня с собой было немного, основные наши сбережения лежали в сумочке у Жанны. Нужно было работать. Мне это вовсе не претило.

Но пока мне хотелось оставаться беженцем. Я стремился остаться в лагере, рядом с портом и кораблями, бродить между бараками, где женщины стирали и вешали белье на просушку, а голозадые ребятишки ползали по земле.

Я не для того уехал из Фюме, чтобы думать и брать на себя ответственность.

— Если бы я призналась, что "и чешка…

— Ты чешка?

— Из Праги, с еврейской кровью по матери. Она у меня еврейка.

Анна говорила в настоящем времени, и это позволяло предполагать, что ее мать еще жива.

— У меня нет паспорта, он остался в Намюре. Из-за моего акцента меня могли принять за немку.

Признаюсь, мне в голову закралась скверная мыслишка, и я помрачнел. Что, если она меня выбрала почти сразу после отъезда из Фюме?

Если не считать парня с одеялами, я был в вагоне единственным мужчиной моложе пятидесяти. Но тут я вспомнил своего бывшего однокашника Леруа и мысленно спросил себя, почему его не призвали в армию.

Как бы то ни было, никаких усилий со своей стороны я не прикладывал. Она сама пришла ко мне. Я вспомнил ее точные движения тогда, в первую ночь, рядом с Жюли и ее барышником.

У нее не было ни багажа, ни денег; в конце концов, сигарету и ту она выклянчила.

— О чем ты думаешь?

— О тебе.

— Это я знаю. Но что ты думаешь?

Мне в голову пришла дурацкая мысль: еще в Фюме она предвидела, что рано или поздно у нее спросят документы, и поэтому заранее запаслась поручителем. Мной!

Мы стояли между бараками. В проходе сохранилось еще немного затоптанной травы; на веревках сохло белье. Я увидел, что зрачки у нее остановились, глаза подернулись влагой. Я не думал, что она способна плакать, однако по ее щекам текли настоящие слезы.

Одновременно с этим кулаки ее сжались, лицо потемнело, и я решил, что сейчас она, несмотря на слезы, осыплет меня оскорблениями и упреками.

Я хотел взять ее за руку, но она не позволила.

— Прости, Анна.

Она покачала головой, и волосы упали ей на лицо.

— На самом деле я так не подумал. Это была просто смутная мысль, какие иногда приходят на ум.

— Знаю.

— Ты меня понимаешь?

Тыльной стороной руки она утерла слезы, без стеснения шмыгнула носом и объявила:

— Прошло.

— Я сделал тебе очень больно?

— Пройдет.

— Мне тоже больно. Глупость какая-то. Я сразу же понял, что это не так.

— Ты уверен?

— Да.

— Пошли.

Она увела меня на набережную, и мы стали смотреть на качающиеся на воде мачты и на две толстые, вроде крепостных, башни, стоявшие у выхода из порта.

— Анна!

Я позвал ее вполголоса, не поворачиваясь к ней, полуослепнув от солнца и красок.