Василь улыбнулся то ли фотографии, то ли той Злате, которую видел своей памятью, а может, самому себе. Сказал громко:

– Соседи! Как жизнь?

Никто не ответил.

– А?

– На солнышке они греются во дворе. Даже тот, на костылях, побрел.

– А я дрыхнул, - с сожалением произнес Василь.

– И дрыхай себе… Болезнь проходит, пока спит человек.

Василь засмеялся. И тотчас поморщился: смех или резкое движение вызывали тупую боль в сердцевине головы, за глазами. Расслабишься, замрешь, и боль постепенно растворяется, тает. Еще она тает от прикосновения Златиной ладони ко лбу.

Митрофановна пошуршала еще немного и скрипнула дверью.

Василь прислушался к воробьиному гомону, ощутил щеками прохладу, которой тянуло от окна, подвигал руками, словно делал зарядку, и натянул одеяло до подбородка. Еще и верно простудишься! А никак нельзя, никак нельзя простужаться. Он уже и вовсе поправился зимой, все осколки выковыряли, ходить стал, и даже на морозец его Злата выводила, закутанного в тяжелый тулуп. И вот на тебе - ослеп. С обеда шел по коридору и вдруг - темнота. Будто кто день выключил. Он и не понял, что произошло, завертелся в поисках исчезнувшего света, сделал несколько шагов и уткнулся в стену. Так и стоял, ощупывая стену ладонями, словно выключатель искал, щелкнешь - и опять день.

Потом кто-то рядом спросил:

– Ты что, паря, к стене прирос? Иль худо?

И он ответил:

– Не вижу, понимаешь, света. Темно.

Спокойно ответил, еще не осознавая случившегося, словно слеп не раз.

Отвели в палату, уложили на койку. Никого к нему в тот день не пустили. И на другой. Только возили в операционную. Это он по запаху понял, что операционная, и еще по шуршащей, какой-то живой тишине, нарушаемой изредка коротким словом да легким звяканьем металла о стекло.

– Долевич, свет видишь?

– Ну…

– Что "ну"?… Видишь или нет? Сестра, погасите лампу. Двиньте поближе. Зажгите. Видишь, Долевич?

Ничего он не увидел. И стало так обидно, что он ничего не видит, так обидно, что, разозлившись, он буркнул:

– Ну вижу!…

– Трепло ты, Долевич, - с сожалением сказал врач. - Дал бы я тебе по шее, да бить тебя нельзя. Но ты у меня увидишь! Ты у меня за сто верст муху разглядишь! Вот тогда я с тобой поквитаюсь за введение в заблуждение медицины. Которая и так блуждает в потемках.

Василь успокоился, злость прошла. Он и мысли не допускал, что может остаться слепым навсегда. Всю жизнь видел и вдруг здрасте! Он слово дал себе нерушимое - делать все, что велят медики. Им виднее. Прикажут лежать не двигаясь - не двинется. Прикажут стоять на руках - простоит. Плохо только, что к нему никого не пускают. Впрочем, думая "никого", он подразумевал Злату.

– Доктор, - сказал он врачу. - Вы ко мне пустите, пожалуйста, Злату Кроль.

– Синеглазую санитарочку с третьего отделения?

– Угу…

– Она что ж, тебе родня?

– Невеста.

– Гм… Будь по-твоему. Но если тебе станет хуже - не обессудь.

Хуже ему не стало. И лучше не стало. Надо держаться. Держаться! Так он сказал самому себе. И держался.

И вот уже весна. Ишь, воробьи расшумелись! Фашистов лупят в Германии. По всему видать - конец войне. Друзья разлетелись кто куда. От Петьки Лужина два письма пришло из Польши. Воюет. Серега Эдисон уехал - и пропал. Может, опять во вражеский тыл ушел. Радист. А Злата каждый день приходит. По нескольку раз. Как выдастся свободная минутка, прибегает. Он лежит на втором этаже, а она работает на третьем. Там полегче. Там - ходячие. Верный друг Злата, вернее не сыщешь. Если б не она - сорвал бы он к чертям собачьим повязку с глаз!… Иногда по ночам такие недобрые думы приходят… Но ночам… А может, и не ночь вовсе? Может, это для него ночь, а для других день? Бывают минуты, когда держаться нет сил. Бывают. Тут надо себя укрощать. Как зверей в цирке укрощали. Только тут ты сам себе и зверь и укротитель… Хорошо, что есть на свете Злата!

– Василь, - донеслось от окна.

Он повернул голову. "Катерина?"

– Ты как в окне оказалась? Убьешься. 

– Не-а… Толик ящики подставил и меня держит. Как ты?

– Нормально. Чего не в школе? Мотаешь?

– Ну да-а… - Катерина шмыгнула носом, обиделась. - Полвторого уже. По карточкам за сахар повидлу давали. Яблочную. Я выкупила.

– Уж и съела, наверно, - улыбнулся Василь.

– Скажешь! Что я, маленькая?

Подросла Катерина, подросла. Школьница. Он, наверно, когда увидит ее - удивится. В мыслях-то его она все такая же маленькая, как была. А они быстро растут, маленькие-то!

– Ну-ну… В школе не шкодишь?

– Что ты, мне нельзя. Я - сестра героя. Директор так и сказал: "Ты, Долевич, сестра героя".

– Это когда ж он тебе сказал?

– Сегодня. Я в коридоре стояла, а он мимо шел.

– А чего ты в коридоре стояла?

Катерина замялась.

– Так…

– Выгнали?

– Ага… Но я не шкодила… Чего он за косы дергается?

– Кто? Директор? - снова улыбнулся Василь.

– Какой директор?… Витька Куцый… Ой!…

Что-то шлепнулось за окном.

– Катерина! - встревоженно позвал Василь.

– Я ее на землю поставил. Брыкается, - произнес ломающийся басок.

– Здорово, Толик.

– Здорово. Как ты тут?

– Нормально.

– А у нас новость. Фрау приехала.

– Какая фрау?

– Гертруда Иоганновна.

– Ну!… Цирк, что ли, приехал? - не то удивился, не то обрадовался Василь.

– Какой цирк! Одна приехала. В отпуск. Петьку ищет.

– Он же на фронте.

– Она не знала. Писем от него не было.

– А я два письма получил. Из Польши. Слушай, Толик, ты скажи Гертруде Иоганновне, чтоб она пришла. А Злата письма принесет. Там ведь и про нее, про Гертруду Иоганновну, есть.

– Ладно. Только к тебе опять не пускают.

– Это чтобы не тревожили. Повязку снимать будут.

– Солнышко увидишь, - сказал Толик мечтательно.

– Солнышко увижу, - как эхо повторил Василь и вздохнул. Ах, хорошо бы увидеть солнышко!

– Это что за окнолазы! - раздался от двери строгий хрипловатый мужской голос.

За окном что-то загремело, верно Толик второпях свалился вместе с ящиками.

– Это ко мне приходили, Юрий Геннадиевич, - виновато сказал Василь.

– А я думал, ко мне на прием. С типуном на языке. Не холодно?

– Что вы!… Я ж под одеялом. Воробьев вот слушаю. Веселятся.

– Весна. Ну-с, голова болит?

– Нет. Только после резких движений.

– После резких движений… - Врач тихонько постучал пальцем по стриженому рыжему Василеву темени и велел: - Сядь. - Потом стал пальцами ощупывать затылок, шею, ключицы.

– У меня глаза, а не кости, - пробурчал Василь.

– Слышал такое выражение: сердце в пятки ушло?

– Это когда струсишь.

– Когда струсишь… - Пальцы ловко ощупывали сразу оба плеча словно сравнивали их. - А ум за разум заходит?

– Это когда заскоки.

– Когда заскоки… - Пальцы уже ощупывали кисти рук. Потом пошли по ребрам.

– Щекотно, - поежился Василь.

– Для того и щекочу, чтобы тебе щекотно было. Так вот, в человеческом организме все связано. Все - единое целое. Это вы еще в школе по анатомии проходили.

– Не было у нас анатомии.

– Была. Ты, наверно, голубей гонял или за девушками ухаживал. Вот ничего и не помнишь. Ну что, Долевич, есть настроение снять повязку?

– Как скажете, - внезапно охрипшим голосом ответил Василь.

– Так и скажу. Еще денька два-три, и мы с тобой попробуем посмотреть на белый свет.

– На солнышко…

– На солнышко… На солнышко не сразу. Если все будет хорошо - на минутку повязку снимем. Ясно? Терпением нам с тобой запастись надо, Долевич. Терпением. Я еще не раз ребра твои посчитаю. - Юрий Геннадиевич засмеялся хрипло. В груди его все время что-то переливалось, клокотало. "Это во мне старый табачище гудит, как дым в дымоходе. Поздновато я курить бросил, - пояснял он всем, кто чересчур внимательно начинал прислушиваться к его "мехам", так он именовал легкие. - Покурите с мое - еще не так загудите!"