– Да нет там никаких атак, тем более танковых, – говорит Кеше Бесстрахов. – Просто наши танки вошли в Прагу, и стоят там в разных местах. У телевидения, у почтамта, перед домом, где заседает правительство. Ну, еще на площадях и на пересечении важных улиц. И ни в кого они не стреляют из пушек, а значит, никаких танковых атак там нет и в помине.

– Милый мой, – весело улыбается Бесстрахову Кеша, – я, конечно, ценю твои познания в военном искусстве, но если в город входит колонна танков, чтобы город этот занять, то это и называется танковой атакой. Варианты здесь могут быть разные: некоторые города обороняются с помощью аналогичных, только уже своих, танков и пушек. А некоторые, как Прага в этом году, вынуждены рассчитывать лишь на студентов, бросающих с крыш зажигалки с бензином. Разницы тут нет никакой. В обоих случаях это называется оккупацией города, которая произошла в результате атаки. Кстати, откуда у тебя такие сведения о положении в Праге? «Голос Америки» слушаешь по ночам?

– Ну что вы, – скромно так отвечает Бесстрахов, – какой «Голос Америки»? У меня и приемника-то своего нет. Обещали родители купить, но еще не купили.

– Вот и напрасно, что не купили, – серьезно говорит ему Кеша. – Вчера, между прочим, передавали очень интересную новость. Во вторник в Ялте будет выступление джазового оркестра из Калифорнии. Точнее – Калифорнийского университета. Всего один вечер, так что я очень советую вам съездить туда. Где вы еще сможете увидеть американцев?

– Оркестр из Калифорнии? Вот здорово! – весело кричит Бесстрахов. – Нет, это правда?

– Послушай «Голос Америки», и сам все узнаешь. В семь часов вечера в помещении Чеховского театра. Это на набережной, недалеко от Дома моряка, как раз напротив морского порта. Мне кажется, после всех этих событий в Чехословакии мы еще долго не услышим джазовых музыкантов из Калифорнии.

Я просто обалдел от этого сообщения Кеши! Я, надо сказать, вражеские голоса слушаю регулярно, и просто ума не приложу, как такую информацию мог пропустить?! «Голос Америки», кстати, у нас постоянно слушает чуть ли не половина класса. Но вслух об этом, тем более в присутствии учителя, говорить как-то не принято. Зато на переменах или после уроков это одна из основных тем наших бесед. Кеша все это хорошо понимает, а поэтому, рассказав о концерте американцев, переходит к новой истории. Однако дверь неожиданно открывается, и в класс, прервав мои мысли и Кешины рассуждения, поспешно заходит директор в сопровождении Кнопки. Из-за спины у них испуганно выглядывают Маркова и Весна.

– Константин Арсентьевич, – говорит Кеше директор, – не будете ли вы так любезны пройти в мой кабинет и немного там посидеть?

– Конечно, – говорит Кеша. – С удовольствием посижу у вас в кабинете.

Он собирает с учительского стола тетради, и, сложив их стопочкой, спокойно выходит из класса. Маркова и Весна все так же испуганно бочком садятся за парты. Совершенно очевидно, что они наябедничали директору на нашего Кешу, но собираются делать вид, что ничего не знают и вообще здесь не при чем. Директор обращается к Кнопке:

– Садитесь, пожалуйста, Клавдия Тимофеевна, куда-нибудь на свободное место. Сегодняшние занятия я отменяю. На перемену тоже никто не пойдет. Займемся, наконец-то, элементарным политпросвещением. Представим себе, что мы не школьники, не школяры – недотепы, а настоящие взрослые люди. Студенты, к примеру, Ленинградского университета. Сегодня мы поговорим о классовой солидарности.

Директор медленно подходит к столу, на котором лежит еще оставленный Кешей классный журнал, кряхтя, садится боком на стул, расставляет по сторонам свои тяжелые локти. Он очень старый и очень толстый, такой толстый, что, наверное, даже Прокуроровы дочки, если от испуга не похудеют, будут к его возрасту раза в два примерно худее. У директора седые неопрятные волосы, сквозь которые просвечивает голый розовый череп, огромная, размером с котел, голова, с которой на старый полотняный пиджак постоянно сыпется перхоть. Директор у нас новый, он приехал из Ленинграда на место директора старого, который погиб в автомобильной аварии. Говорят, что в молодости новый директор был очень большим комсомольским начальником. Я не удивлюсь, если окажется что он когда-то ловил беспризорников, в том числе и отца. Я даже не удивлюсь, если узнаю, что он один из немногих, кого восставшие беспризорники не убили во время своей революции. Тесен мир, как говорит наш Кеша, который случайно после войны оказался в одной компании с человеком, предлагавшим на фронте его расстрелять.

В сущности, я должен быть благодарен директору, который, возможно, вывел в люди отца. Пусть даже это сделал не он, а кто-то из его комсомольских коллег. Однако никакой благодарности к директору я не испытываю. Просто не испытываю, и все, а почему – не знаю и сам. Мне вдруг становится все настолько противным, противным до тошноты, что я нарочно решаю думать о чем-нибудь постороннем, а не об этой дурацкой классовой солидарности. Или о советском патриотизме – я все время путаю эти сложные вещи. Я решаю думать об изнасиловании, раз уж о нем говорилось сегодня так много. Я, помню, в пятом классе просто замучил свою мать этим изнасилованием. Посмотрел один американский фильм на эту тему, и просто замучил ее рассказами из него. Все дело в том, что изнасилование там было не обычное, вроде того, что организовал придурок Башибулар со своими дружками; не такое, где жертва бежит, сопротивляется, царапается, кусается и бьет сандалией между ног. Ничего подобного в фильме этом не было и в помине! Судите сами: в самом конце войны на маленьком хуторе не то во Франции, не то в Германии столкнулись между собой отряд эсэсовцев и группа мирных людей – женщин, мужчин и детей. И вот командир этих самых эсэсовцев, подонок, естественно, еще тот, поставил перед беженцами ультиматум: или одна из женщин добровольно придет к нему ночью в комнату, или он всех их наутро поставит к стенке. Он, этот командир эсэсовского отряда, настолько погряз во всяком убийстве, так много замучил безоружных людей, что ему, очевидно, просто так убивать уже надоело. Ему захотелось помучить людей по-особому, ведь женщины, которые находились на хуторе, все были замужем, а их мужья находились тут же, при них, и решали между собой, чья жена этой ночью отправится в комнату к командиру эсэсовцев. Жуткая картина! Настолько жуткая и захватывающая, что я целый месяц после нее был возбужден до крайности. Судите сами: сначала пленники между собой перессорились, особенно мужья, так как никто не хотел посылать к эсэсовцу свою родную жену. Всем почему-то хотелось, чтобы это была жена их товарища. Но пока они так между собой препирались, одна из женщин, между прочим, ужасно красивая и гордая, сама без спроса, никому ничего не сказав, пошла под вечер к командиру эсэсовцев. А наутро вернулась назад. Все ей были сначала ужасно признательны, даже ее собственный муж, но потом стали ее сторониться, считая, что она опозорена и недостойна быть в их благородной компании. Тут как раз началась атака американских солдат, среди которых, кстати, были и негры. Эсэсовцы пытались сопротивляться, но, увидев, что силы неравны, перестали, и сложили оружие. Все благодарили освободителей-американцев, хотя на самом деле благодарить надо было не их, а женщину, которая позволила себя изнасиловать. И, таким образом, сохранила всем жизнь. Но, странное дело, никто ее почему-то не благодарил. Даже солдаты-американцы, которым историю эту сразу же рассказали, посматривали на нее с осуждением. А ведь она не только спасла всех от смерти, но и заколола кинжалом эсэсовского офицера, отомстив, таким образом, ему за свое унижение. Но от нее отвернулись все, даже собственный муж! Это было несправедливо, и я очень жалел, что не взрослый, и не могу объяснить этим людям, как же они неправы. Ух, как я их всех ненавидел, просто даже вот убил бы своими руками: ведь она была такая красивая, такая гордая и несчастная. Я не понимал тогда, что это всего-навсего фильм, что все в нем выдумано специально, и целый месяц мучил мать, рассказывая разные ужасные эпизоды. Я, помню, совсем доконал ее этими ужасными подробностями, и она не знала, как от меня отвязаться. Это изнасилование очень сильно на меня повлияло, я, можно сказать, стал совсем другим человеком. Я даже бояться всего временно перестал, потому что влюбился в женщину эту просто до невозможности. Я сильно так никого еще не любил – ни Анджелу Дэвис, ни итальянскую кинозвезду Клаудио Кардинале. Я очень часто оставался один и предавался мечтам о том, как буду сильно любить эту женщину, если неожиданно случится чудо, и я стану ее новым мужем. Потому что старого мужа я ненавидел до крайности и не мог допустить, чтобы он опять к ней вернулся. К сожалению, фильм этот кончился очень плохо. Любовь моя, такая смелая, не побоявшаяся прийти в комнату к эсэсовскому командиру, не выдержала всеобщих насмешек. Ее к концу фильма все до такой степени презирали, что даже собственный муж предложил американским солдатам, чтобы те ее изнасиловали. И, представьте себе, солдаты на это предложение согласились! Только американский офицер, между прочим, чистокровный негр, пытался им запретить это делать, но они подняли на хуторе бунт, офицера этого закрыли в сарай, а сами двинули в комнату к моей возлюбленной, чтобы всей компанией ее опозорить. Короче, все закрутилось настолько, что ничем не отличалось от намерений подонка Башибулара. Эти американские освободители оказались еще хуже эсэсовцев! Их благородный офицер, черный негр, был заперт в сарае, и от стыда за них был вынужден застрелиться. А женщина, моя любовь, моя освободительница от ежедневного и постоянного страха, была вынуждена покончить с собой. Она взяла веревку, и повесилась в своей комнате, прикрепив веревку к люстре под потолком. Так и не досталась она никому, кроме эсэсовского офицера, который, хоть и был кровавым убийцей, оказался благородней, чем освободители-янки. Потому что честно сдержал данное им слово. Как же я рыдал, как же я жалел ее, как же не спал ночами!