– Врешь, паразит, от дяди Гришая не убежишь! От дяди Гришая никто убежать не сумеет. Дядя Гришай видал не таких голубчиков. Он не таких ставил к позорной стенке. Ах ты, шкура антисоветская, провокатор, фашист недорезанный. Сейчас ты у меня запоешь, сейчас я тебя, красавца, доставлю, куда положено, сейчас мы быстро с тобой разберемся! – И он застучал деревянной ногой, тесня меня к отвесному краю крыши.

От неожиданности я просто опешил. Только пьяного дяди Гришая мне не хватало в это тихое осеннее утро! От этого дурака можно было ожидать любых неприятностей. Он, конечно, нацепил на свой пиджачок все полученные в партизанах награды, и сейчас, после утреннего стакана портвейна, выражал готовность ловить вражеских диверсантов. А в том, что меня приняли за вражеского диверсанта, у меня не было ни малейших сомнений. Ибо на лице у дяди Гришая крупными буквами была написана решимость изловить всех заброшенных в Аркадьевск шпионов, коварно отключающих столь нужные народу военные марши. Ему, наверное, мерещилась какая-то крупная премия, которую выдают за поимку особо опасных преступников. Следовало немедленно искать спасительный выход. Я метнулся сначала в одну, потом в другую сторону, но бдительный дядя Гришай ловко аннулировал мои ложные выпады. Он на удивление прытко кидался на своей деревянной ноге следом за мной и орал благим матом: «Караул, вредительство, держите его, хватайте врага недорезанного!» Со стороны, очевидно, мы были похожи на артистов балета, исполняющих в честь предстоящего праздника особо сложные акробатические упражнения. Дело принимало дурной оборот. На зов этого дурака действительно могла явиться милиция. А ничего хорошего от милиции ожидать, естественно, было нельзя. Положение было безвыходное, и я решился на крайнюю меру.

– Дяденька, – ласково заговорил я с агрессивным Гришаем, – вы не думайте, я не диверсант какой-нибудь и не агент иностранных разведок, я просто зарядку здесь делал на крыше. А насчет того, что здесь выключили военную музыку, этого я, дяденька, вовсе и не видел никак.

И, сказав эту абсолютно бессмысленную чепуху, я кинулся, как истребитель из облаков, прямо на потерявшего бдительность дядю Гришая, и, проскочив мимо его растопыренных рук, бросился в сторону спасительной лестницы.

– Обманул, щенок, – обиженно заорал оскорбленный мной ветеран, – обманул, сучий потрох, недобиток кулацкий, обманул, гитлерюрген!

От обиды за свое поражение у него по щекам потекли жгучие слезы и он начал коверкать слова. Он, наверное, всерьез рассчитывал на крупную премию, не меньше, очевидно, чем ящик портвейна таврического. И теперь, естественно, очень жалел, что оконфузился таким примитивным образом. Я же, напротив, радовался неимоверно, и, вихрем слетев с пожарной лестницы, пустился стрелой в сторону нашей квартиры. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» – донеслось до меня с крыши. Это дядя Гришай, выполнив свой долг ветерана, опять соединил разъединенные мной провода.

Времени у меня совсем не осталось. Я быстренько оделся, нацепил на грудь комсомольский значок, и бегом пустился вниз по подъезду. В дверь высунулась мать и крикнула, что встречаемся, как обычно, всей семьей у фонтана. Как же, подумал я, только у фонтана не хватало мне с вами встречаться! Опять будете глядеть друг на друга, как комиссар на фашистов во время допроса. Или, еще лучше, начнете кидать в фонтан нашу собаку. Нет уж, увольте, я придумаю себе развлечения гораздо приятней. Я лучше пройдусь по нашей аркадьевской набережной, и потом засяду где-нибудь в желтом сквере, и начну оттуда наблюдать жизнь местной публики: изучать алкашей, толпящихся у бочки с портвейном, слушать оркестр пожарной команды и размышлять о разных серьезных вещах. Все это я подумал, сбегая вниз по ступенькам, и, выскочив во двор, сразу же наткнулся на Башибулара и двух Прокуроровых дочек. Рядом с ними стоял сам прокурор, а также другие жители нашего дома, и все они, задрав вверх головы, удивленно глядели на крышу пятиэтажки. Я тоже стал туда удивленно глядеть, делая вид, что вижу впервые такие необыкновенные чудеса. Чудеса же действительно были необыкновенные, потому что на крыше стоял одноногий дядя Гришай, и, стуча себя в грудь, о чем-то вдохновенно кричал своим добровольным слушателям. Слов его, однако, совсем не было слышно, так как из установленного на крыше динамика продолжали вылетать различные марши и гимны. Я помахал дяде Гришаю на прощанье рукой и побежал по направлению к школе. Улицы как раз перекрывала милиция, и мне пришлось долго плутать по разным кривым переулкам. Вместе со мной по переулкам плутала добрая половина нашего города. Перелезая через какой-то забор, я увидел у себя за спиной прокурора и двух его раскормленных дочек. На груди у прокурора была прикреплена алая ленточка в окружении нескольких орденов. Он тоже был ветераном, только, в отличие от дяди Гришая, непьющим. Мне стало жаль нашего прокурора, я подал ему руку и помог перелезть через стену. Потом мы вместе перетянули к себе двух толстушек. Прокурор сказал мне спасибо, дочки кокетливо улыбнулись и сделали реверанс, но мне некогда было с ними любезничать. Я побежал вперед, перелез еще через пару заборов, и успел, к счастью, вовремя.

Я шагал в школьной колонне, держа в руках древко громадного транспаранта. На транспаранте было написано: «Имя Ленина – в сердце каждом, верность партии – делом докажем!» Рядом были другие надписи: про ум, честь и совесть нашей эпохи, про верных борцов за народное счастье, про единство, дружбу и братскую помощь. Звонкий голос нашей старшей вожатой Маши помогал держать ровный шаг. «Раз-два, – декламировала она в мегафон, – Ленин с нами. Три-четыре, Ленин жив. Выше ленинское знамя, комсомольский коллектив!» Впереди нашей колонны располагался школьный оркестр и старательно наигрывал «Варшавянку». Следом за оркестром шагали учителя во главе с новым директором. Среди них был и Кеша. Я вспомнил излюбленное Кешино выражение: «Один татарин две шеренги – становись!» и мы все показались мне таким одиноким грустным татарином, вынужденным одному за всех стоять в двух шеренгах.

Время близилось к 10 часам. Мы медленно продвигались к трибуне. По бокам от нашей колонны стояли плотные шеренги милиции, а за ними – тысячные толпы людей с цветами, флажками и гирляндами разноцветных шаров. В одном месте я увидел балбеса Башибулара. Он с дружками тащил за руку какую-то школьницу в белом фартуке. В руке у школьницы была связка шаров, и она была очень похожа на моих Прокуроровых дочек. Школьница молча сопротивлялась, но тем, не менее, продвигалась в сторону Приморского парка. Я подумал о том, что наш прокурор будет ужасно доволен, если Башибулар изнасилует эту девчонку. Он будет просто ужасно рад, и ни за что его в этот раз не посадит. Может быть – в следующий, но только никак уж не в этот. Деревья Приморского парка были желтыми, но листья еще держались, а под вечнозелеными кипарисами и кустарниками было вообще темно, словно в дремучем лесу. Одним словом, резвись – не хочу. Колонна наша сделала разворот, и как раз пробило 10 часов. Мы подошли к самой трибуне. На трибуне стояли разные знатные люди и среди них я неожиданно увидел дядю Гришая. Я успел уже совершенно о нем забыть, и был теперь неприятно взволнован, увидев его так близко.

Дядя Гришай бдительно вглядывался в проходящие мимо колонны, наклонясь вперед и сделав козырек из ладошки, который приставил ко лбу. Не было никакого сомнения, что он искал среди демонстрантов меня. Эта догадка мне так не понравилась, что я чуть не выронил из рук свой транспарант. Но тут как раз с трибуны начали кричать разные здравицы, и это подействовало на меня вроде воды из холодного душа. Сначала кричали о годовщине и всемирном значении. Потом закричали про солидарность и крах наших врагов. Отдельно прокричали про Прагу и мужество советских танкистов-освободителей. В ответ мы тоже все хором кричали: ура, да здравствует и будем готовы. Я бросил из-за своего транспаранта тревожный взгляд на трибуну, и увидел дядю Гришая, падающего с нее прямо в ряды идущих внизу демонстрантов. Он падал, не отрывая от лба ладошки, однако сильные руки знатных людей подхватили нашего ветерана, и вновь поставили его в нормальное положение. Рядом с Гришаем стоял городской прокурор и любезно помахивал в воздухе красным флажком. Мы обогнули трибуну и по улице Ленина потекли в сторону набережной. У арки с надписью «Граждане СССР имеют право на отдых» от нашей колонны начали отделяться маленькие группы и ручейки, но мне отделиться было нельзя, так как я не мог бросить свой транспарант. Второе древко у него нес мой одноклассник по фамилии Кольченко – личность довольно угрюмая и раздражительная, и связываться с ним сейчас мне не хотелось. От всей нашей колонны шагали теперь по набережной одни лишь держатели транспарантов и красных знамен. Повсюду стояли столики с лимонадом, бутербродами и портвейном, возле одного из них я увидел Катю с родителями. Она посмотрела на меня пытливым вопросительным взглядом, и, как показалось, с досадой отвернулась к родителям. Рядом с фонтаном меня уже поджидали мои собственные родители с сестрой и собакой. По внешнему виду родителей было ясно, что бедному Дружку сегодня опять придется купаться в фонтане. Отец был в своих новых китайских шелковых брюках, а мать в платке и кофточке – оба загорелые и мускулистые, как боксеры перед началом турнира. Мне было их ни капли не жалко, а просто досадно за сестру и собаку. И поэтому, прокричав, что я не могу оставить свой транспарант, я зашагал в поредевшей колонне дальше по набережной. У пристани стояло несколько бочек с портвейном, и около них толпились приятели моего дяди Гришая. Я со злорадством подумал, что сегодня уж он упьется по-настоящему, и, скорее всего, позабудет обо мне окончательно.