– От дяди Гришая не убежишь. От дяди Гришая даже фриц не сумел убежать. Дядя Гришай вас всех видит насквозь. Он всех вас выведет на чистую воду. Спускайся, гитлерюрген проклятый, спускайся, фашист недорезанный, сейчас мы с тобой потолкуем за советскую власть!

Внизу засветился небольшой огонек, противно запахло махоркой и перегаром портвейна.

– Не слезу, – прошептал я чуть слышно, но стены мрачного подземелья усилили мой шепот до грохота оружейного залпа.

– Ах, не слезешь, – закричал дядя Гришай, – ну что же, пеняй не себя! – И он запустил в меня огромной вонючей костью.

Кость разорвалась рядом со мной, словно авиационная бомба, и это вернуло меня к действительности. Еще пара таких костей, подумал я, и мне уже никто не поможет. Я составлю кампанию лежащему внизу первому правительству Крыма. Выбора у меня не было, я приготовился к самому худшему, вздохнул, и начал покорно спускаться. Мне мерещились разные ужасы, вроде отстегнутой деревянной ноги, которой бывший партизанский разведчик убивает меня в этом страшном сыром подвале и зарывает среди ржавых мокрых костей. Но я в очередной раз недооценил бравого ветерана. Все было гораздо прозаичней и даже, если честно, обидно. Потому что, когда я, дрожа от страха и неприятных предчувствий, предстал наконец-то перед своим неутомимым преследователем, то увидел вместо разгневанного лика народного мстителя нежный, полный умиления взгляд.

– Гони, малец, все деньги, что имеешь в карманах, – тихо и нежно пропел дядя Гришай, совершенно забыв о недавних угрозах и задумчиво запуская свою крабью клешню в мои стоящие дыбом волосы. – Гони, миленький, все до копейки, не мучь старого советского ветерана. Советскому ветерану еще с утра очень нужно опохмелиться.

Я выгреб ему все, что было в наличности, и, открыв от изумления рот, глядел на исчезающую в проеме люка потертую деревянную ногу дяди Гришая. «Хватит на шесть стаканов!» – донеслось до меня его довольное бормотание. Я подумал, что точно так же, очевидно, дядя Гришай обращался с пленными немецкими генералами. Он никого из них не убил, никого не поставил к стенке, и все его страшные подвиги были ничем иным, как обыкновенным бахвальством. Он просто нас всех пугал. Пугал потому, что мы сами хотели этого. Я понял, что, несмотря на свою кажущуюся суровость, это был человек нежного и мягкого сердца. За свою жизнь наверняка он не обидел и мухи. Я хотел окликнуть его и попросить немного посидеть со мной на костях. Здесь было так уютно, совсем не страшно, и очень хорошо о многом мечталось. Я хотел спросить у дяди Гришая совета по некоторым проблемам, занимающим меня последнее время. Я хотел расспросить его, к примеру, о том, не мучается ли он воспоминаниями прошедшей войны, не просыпается ли с ужасом по ночам и не от страха ли пьет свой вонючий дешевый портвейн? Это было для меня очень важно, но, к сожалению, дядя Гришай не захотел быть моим собеседником. Портвейн оказался для него намного дороже задушевной беседы. К несчастью, шести стаканов хватило ему всего лишь на месяц. Он коварно предал меня, явившись неделю назад прямо в учительскую, стуча по паркету деревянной ногой и противно дымя своей неизменной вонючей цигаркой. Я не знаю, что он там им говорил, ему, наверное, просто сильно хотелось опохмелиться, а зла на меня он, конечно же, не держал. Но учителя наши в это, понятно, врубаться не стали. Кнопка так вообще подпрыгнула до самого потолка, а Маркова с Весной были на седьмом небе от счастья, они поняли, что смогут теперь по-настоящему со мной расквитаться. Что касается дяди Гришая, то он, не получив, естественно, за донос свой полагающегося гонорара, ужасно раскричался в учительской, в сердцах плюнул на пол и обозвал всех фашистскими гитлерюргенами. Для меня, правда, это уже не имело никакого значения.

Я вылез из мрачного склепа в отличном расположении духа, не догадываясь, понятно, о грядущем предательстве дяди Гришая. С удовольствием взирал я на блестящее осеннее море, на группки растекшейся по городу демонстрации, на милицейский воронок с выглядывающим из-за решетки лицом до смерти испуганного Башибулара. Мимо, не замечая меня, прошли родители и сестра.

Родители были довольные, как победители в трудном боксерской турнире, а сестра держала на руках нашу собаку, с которой в три ручья катилась вода. Я с удовольствием подумал о том, что все идет, как и обычно, и что сегодняшний турнир у фонтана был точно такой же, как в прошлую демонстрацию. Отец вышагивал в своих шелковых кремовых брюках, худой, лысый и загорелый, а рядом, гордо подняв кудрявую голову, походкой тяжеловеса неторопливо ступала мать. Они на совесть отделали сегодня один другого, им было плевать и на меня, и на сестру, и на героического водолаза Дружка, они не понимали, что сражениями своими портят нам с сестрой жизнь, что они, хотят того, или нет, превращают нас в таких же бездомных и беспризорных хлопцев, каким был когда-то отец. Что они смешны окружающим своими бесконечными гладиаторскими поединками, что они уже давно превратились для всего города в бесплатных шутов, дающих по праздникам бесплатные представления. Что из-за них мне, очевидно, скоро начнет угрожать всякая сволочь, и надо где-то брать силы для сопротивления ей. Но сил у меня было немного, ибо почти все они забирались моими родителями.

Я подумал обо всем этом, стоя у раскрытого люка мрачного склепа, и мне отчаянно захотелось плакать. Но небо было такое ясное, и так ласково блестело чистое осеннее море, что я вместо этого рассмеялся, и, вздохнув полной грудью, пошел домой следом за своими родителями.

Мои воспоминания были прерваны телефонным звонком. Это был Кащей, личность прелюбопытная во всех отношениях. До такой степени любопытная, что заслуживает, пожалуй, небольшого рассказа. Фамилия его была Кащеев, он был длинный и худой, как огородное пугало, и до такой степени казался доходягой и слабаком, что никем иным, как Кащеем, его никто и называть не хотел. Мы не были с ним друзьями, потому что друзей у меня вообще-то и нет, если уж честно признаться, а есть просто небольшие приятели, с которыми можно вести кой-какие дела. Вот точно таким же приятелем мы и были с этим Кащеем: что-то такое меняли, не то марки, не то значки, не то просто куда-то вместе ходили. Может быть, на какой-нибудь кружок выразительного чтения, или в шахматно-шашечный клуб, или в другие места для молодых недоумков, которые или совершенно тупеют в этих своих идиотских кружках, или неожиданно для всех превращаются в Ботвинников и Борисов Спасских. Так вот, по дороге то ли в этот придурковатый кружок, то ли в секцию настольного тенниса я случайно купил в киоске последний номер журнала «Знание – сила». Я вообще-то покупаю его регулярно, главным образом из-за фантастики, которую печатают там на последних страницах. Приятно иногда почитать Кира Булычова, особенно про этот придурковатый город, где происходят разные чудеса и время от временя садятся с визитом инопланетяне. Точь-в-точь, как в нашем родном городке – с той только разницей, что инопланетяне у нас еще не садились. На этот, однако, раз вместо фантастики в конце журнала была напечатана таблица специальных силовых упражнений. И помещен портрет культуриста – такого здоровенного дяди с ужасными мышцами, застывшего в угрожающей позе. Ну я, понятно, побалдел немного над этим портретом, поиздевался, конечно, над хилостью и дохлостью моего родного Кащея, а потом не то отдал этот журнал ему, не то где-то забыл. Кащей же, не будь дураком, журнал этот тихонечко взял, и за два или три месяца накачался с гантелями до такой степени, что превратился в точный портрет культуриста с обложки журнала. Быть может, он даже его превзошел, даже скорее всего превзошел, потому что случилось настоящее чудо, и из забитого и ощипанного воробья, над которым все издевались, неожиданно вырос могучий горный орел. В превращение это долго никто не мог поверить всерьез, до того, правда, момента, когда Кащей, за которым его кличка так и осталась, не стал по одному разбираться со своими былыми обидчиками. Он тоже не сразу поверил в свое могущество, некоторое время еще по привычке боялся разных подонков и тушевался при самом незначительном разговоре. Но потом постепенно освоился, и начал по одному учить бывших врагов. Он всех их изрядно отколотил, не прилагая при этом ни малейших усилий. Когда же эти подонки объединились для отпора Кащею, он отколотил их целой компанией, так как продолжал качаться и дальше, превращаясь не по дням, а по часам в высокого неотразимого супермена. Интеллект его, правда, при этом оставался на прежнем уровне, и разговаривать с Кащеем, к примеру, о Шекспире или даже о Кире Булычове не имело ни малейшего смысла. Нельзя, однако, сказать, что он уж был совсем ограниченным, все было наоборот, так как за долгие годы вынужденного своего унижения успел кое-что прочитать и кое о чем подумать. Но, превратившись, словно в волшебной сказке, из Иванушки-дурачка в прекрасного и неотразимого принца, Кащей пошел по единственно возможной дорожке – расправился со своими обидчиками и начал интересоваться женской проблемой. Он успел еще захватить на несколько месяцев нашего знаменитого короля Сердюка, до того, как короля окончательно упекли за решетку, и они довольно близко сошлись. Сердюк же, естественно, научил моего Кащея всему, что имеет отношение к женщинам. Кащей, ясное дело, на первых порах прибалдел, ну а потом освоился просто великолепно, меняя девчонок, словно перчатки, и регулярно участвуя из-за них в разных драках. Я же как-то незаметно из его покровителя превратился опять в верного и надежного оруженосца знатного рыцаря, которому с царского стола время от времени перепадают щедрые крошки. Вроде злополучного журнала с обнаженной красоткой, или приглашения в какое-нибудь веселое общество. Видно, такая была у меня судьба – быть оруженосцем у сильных мира сего.