– и покинула родные палестины… Однако материнский завет Полиной был выполнен. И Валера к этой ее слабости по части строгого

соблюдения себя относился с полным пониманием, только чуть подтрунивал и говорил, что, как ее увидит, чувствует себя

отполированным.

Другая соседка, напротив, была разбитная смазливая толстушка Верка – откуда-то из средней полосы, из Воронежа, что ли. Верка имела одну особенность – очень быстро пьянела и утром никак не могла вспомнить, спала ли она с кем-нибудь из гостей или нет. Как правило, спала, и выручало ее то обстоятельство, что у нее были больные придатки и она никогда не беременела. Однажды – по просьбе Верки – Валера сделал ей осмотр прямо в общежитской комнате, похвалил за сильную матку, а потом по секрету шепнул Наталье, что скорее всего у Верки никогда не будет детей. В чем дело, он не объяснил, но через несколько лет после окончания университета Наташа стороною узнала – связи они не поддерживали,- что Верка умерла от рака…

Наташа была знакома с Валерой уже больше месяца, но так и не понимала – нравится он ей или нет. Точно знала, что спать с ним не будет. Пока. Но вышло так, что незаметно кончился семестр, и год подошел к концу. Под Новый год общежитие пустело. Наташа никогда домой зимой не ездила: далеко, дорого, а на носу сессия – она ведь была отличницей и намеревалась поступать в аспирантуру. Но и сидеть с учебниками в новогоднюю ночь тоже было тоскливо. И тут эта самая

Верка позвала Наташу на Новый год на Николину Гору – на дачу ее очередного хахаля: важные его папа с мамой куда-то сбрызнули,

Валеркино выражение. И нарисовалась перспектива нескольких дней перед сессией вольного загородного житья на свежем воздухе – это после общежитского-то многолюдья и спертости. К тому ж с камином.

Однако не одной же ехать. И Наташа после колебаний пригласила

Валерку. Причем втайне страшно боялась, что тот откажется: наверняка у него было много куда более интересных приглашений. Но тот к

Наташиной радости тотчас согласился, от восторга, впрочем, не прыгал, сказал только идет, покупаю. И ухмыльнулся.

Все и сегодня помнилось до мелочей. Скорые лихорадочные сборы: и где достать шашлык, и сколько брать водки, а сколько шампанского. И пива наутро – отполировать, ведь магазин первого числа наверняка будет закрыт. И как одеваться: ведь к полночи на ней должны быть и платье, и прическа. И взять ли мамины бусы, которые та вручила Наташе торжественно в последнюю их встречу: твое приданое. И не слишком ли эти бусы из огромных отшлифованных, размером с добрую сливу, кусков желтого янтаря, старомодны…

Запомнилось, и как ехали на электричке – машины даже у богатого

Веркиного хахаля тогда не было,- потом на автобусе, а первую бутылку шампанского открыли уже на дачном крыльце. Странно, но этого самого

Веркиного дружка Наташа совсем не помнила, встретила бы – никогда не узнала, осталось только, что это был парень, избалованный до капризности и законченный алкаш. Алконавт, по-Валеркиному. Чем-то он был похож на Витьку Шипицына, но тот был не в пример обаятельнее.

Быть может, из-за этого сходства Валерка с этим самым хахалем быстро поладили.

И саму новогоднюю ночь Наташа, конечно же, помнила долгие годы. И как нарядили ель во дворе – нашли старые елочные игрушки, завернутые в обрывки газет, и выцветший от времени серпантин. И как на полную катушку врубили радио и водили хоровод вокруг елки. И как пили шампанское, которое охлаждали в сугробах, и как растапливали камин березовыми чурками, и как жарко тот пылал – особенно тепло стало, когда Валерка подвинул ее кресло-качалку (кресло-кончалка, так он именовал этот мебельный предмет) к самому огню. Даже голубую кайму на язычках пламени запомнила Наташа и запах березового дыма – поленья оказались сыроваты и дымили поначалу… И, наконец, как в самую полночь пили с Валеркой брудершафт и он поцеловал ее – в первый раз, в щечку при встрече не считается, – и голова закружилась.

Уже далеко за полночь выяснилось, что, поскольку газовый котел выключен, в других комнатах холод собачий, иней на подоконниках, спать всем придется в гостиной, которую они натопили. Верка, зараза, знала все заранее, если не сама подстроила: Верку злило, что Наташа в отличие от нее строит из себя девочку. А ведь добрая была девка, царствие ей небесное, просто обижалась, что Наташа такая гордая…

В гостиной было только две кушетки. И гора пледов. Верка с хозяином легли на одной, она с Валеркой оказалась на другой, иначе не выходило: не сидеть же, в самом деле, всю ночь в кресле – смешно. Но и в этом положении Наташа верила, что ничего такого у них не будет

– так, поцелуются еще раз. А если уж ему приспичит, поступит, как

Витька когда-то, не терпеть же, она ему разрешит.

Скоро Верка принялась громко стонать на своей кушетке, иногда будто похрюкивая; кушетка скрипела и, казалось, тоже постанывала. И

Наташа, слушая все это, воображала, что там Веркин хахаль делает в темноте с ее товаркой, сама возбудилась. К тому же Валерка умело ее ласкал. Она и не заметила, как он в нее вошел – очень нежно,- и на этот раз вовсе не было больно. И Наташа в конце концов тоже, как

Верка, вскрикнула от удовольствия, будто Валерка нашел в ней какое-то тайное место или нажал на что-то… Она гладила Валеркин затылок; пахло смолой, и блики от догорающего огня в камине ползали на потолке. И была тоска по дому, не по родительскому, туда уж не было возврата – по своему собственному… Потом вчетвером, полуголые, пили, завернувшись в пледы, холодное шампанское. Сладкие

– полусладкие – струйки стекали у Наташи по подбородку, по шее, намочили комбинацию, а тут и слезы потекли по щекам – от счастья, что ей оказалось так хорошо и стало так легко: собственно, в ту ночь она и сделалась по-настоящему женщиной.

И начался этот ее сумасшедший роман, закончившийся таким же безумным, авантюрным браком.

Они стали жить разбросанно, богемно, пьяно, упиваясь друг другом, едва успевая каждый по своим обязанностям – она на семинары к шефу в университет, он – на приемы в свою поликлинику, ведомственную.

Ночевал Валерка у нее в общежитии, хоть это было, конечно, не положено,- Полина как раз тогда выскочила замуж, а Верку они не стеснялись. Возникали подчас конфликты с вахтерами, но Валерка как-то ловко умел все улаживать.

Однако ночевали они там отнюдь не всегда, то есть не укладывались с вечера. А куролесили: ехали сначала в ресторан “Дружба”, танцевали под дурацкий кабацкий ВИА, которому Валерка неизменно заказывал

семь сорок, и Наташа отплясывала, как заправский еврей, – еврейкам ведь плясать не положено. Потом, после закрытия этого кабака, катили на такси во Внуково в ночной ресторан, пили коньяк, который подавали в кофейниках: то были недолгие времена очередного приступа властей по борьбе с пьянством и алкоголизмом. И возвращались под утро, пьяные, счастливые, море по колено, когда общежитие давно спало. И вахтер, матюгаясь, отворял им дверь.

Наташа полюбила эти странные бесшабашные ночи. Ее, правда, мучило чувство вины перед памятью бабушки, и она порой украдкой крестилась

– не щепотью, а двуперстно, по-раскольничьи, как бабка учила; но это, конечно, с пьяного угара – Наташа не верила в Бога… А иногда подкатывал другой страх, подчас, в какую-то жуткую минуту, превращаясь в липкий ужас: она ведь совсем не занимается, диплом стоит, шеф смотрит эдак иронически, если не защитится на отлично – прощай аспирантура, все насмарку, и что она скажет маме, которая так ею гордится…

Но Валерка сыпал деньгами, смешил до колик, упаивал шампанским,

Наташа отмахивалась от печального, принималась слушать самолеты.

Она запоминала объявления и имена далеких городов, а однажды вдруг предложила, после того как Валерка напоил ее теплым полусладким шампанским – из губ в губы, добавив в него чуть коньяка – бурым медведем: давай улетим. Это вырвалось у Наташи случайно, невольно, за минуту перед тем она ни о чем подобном не думала. Но Валерка пришел в восторг. И они принялись, перебивая друг друга, судорожно строить план побега.