— Истории? — подал голос какой-то энтузиаст позади меня.

— Точно! — кивнул мистер Уилсон. — Как и в самых захватывающих литературных произведениях, история рассказывает нам об удивительных событиях и удивительных людях. Еще мальчиком я обнаружил, как тесно связаны между собой эти дисциплины. Сухие исторические факты оживают под влиянием литературы. Она же придает событиям, произошедшим в то или иное время, особое очарование и позволяет почувствовать себя их полноправным участником. Передо мной стоит задача расширить границы вашего восприятия и показать вам, что история — это нечто большее, чем простое перечисление дат. Обещаю не быть занудным, если вы пообещаете не шуметь на моих уроках и внимательно слушать.

— Интересно, а сколько вам лет? — послышался чей-то насмешливый голос.

— Эй, мы же не в книжке о Гарри Поттере, — фыркнул другой парень, сидящий в конце класса. Послышались смешки, а уши мистера Уилсона покраснели. Однако он проигнорировал вопрос и насмешку и стал раздавать ученикам листки бумаги. По классу прокатился всеобщий стон. Листки означали работу.

— Взгляните на эти листы, — попросил профессор, закончив раздачу. Затем он снова прошел в начало класса и прислонился к доске. Какое-то время он стоял молча, выжидая, когда в помещении воцарится тишина.

— Перед вами чистые бланки. На них ничего не написано. На них не стоят ничьи инициалы. Но у каждого из вас наверняка есть своя собственная история. История вашей жизни.

Несколько учеников согласно кивнули. Я же посмотрела на часы: еще полчаса, и я смогу, наконец, избавиться от этих джинсов.

— Итак, у вас есть какая-то история. И я хочу узнать её. Я хочу узнать ВАШУ историю. Я хочу узнать вас. Поэтому в оставшееся время я попрошу вас написать её. Не старайтесь сделать все идеально. Мне не нужны витиеватые предложения и сложные слова. Пишите правдиво. Пишите так, как чувствуете, и только то, что считаете нужным. Я соберу работы в конце урока.

Заскрипели стулья, задвигались молнии на рюкзаках, класс наполнился недовольным бормотанием. Я же склонилась над своим бланком. Нежно погладив белую поверхность, я представляла, как на ней появляются голубые горизонтальные линии, тянущиеся от кончиков моих пальцев. Мне нравилось прикасаться к бумаге, ощущая кожей её невероятную гладкость, и посему я не видела смысла в том, чтобы марать её никому не нужными каракулями. Положив голову на парту, я прислонилась щекой к чистому листу и глубоко вздохнула. Бумага пахла чистотой с тонкой ноткой древесных опилок. Я позволила себе вдоволь насладиться этим ароматом, представляя, что бумага под моей щекой покрыта красивой резьбой и что я любовно поглаживаю её, касаясь каждой выемки и каждого изгиба. Было бы преступлением осквернить ее. Так же, как было бы преступлением испортить прекрасный чистый лист. Подумав так, я выпрямилась и вновь посмотрела на бланк. Мне не хотелось рассказывать свою историю. Хотя Джимми говорил, что если хочешь что-то понять, нужно узнать все об этом предмете. Но в ту минуту он говорил о дроздах…

Джимми любил птиц. У него был талант к резьбе по дереву, но его настоящей страстью всегда были птицы. У него имелся бинокль, с которым он обычно забирался куда-нибудь повыше и наблюдал за пернатыми, описывая все, что видит. Джимми говорил, что птицы — это посланники и что, если присмотреться к ним повнимательнее, можно многое узнать. Например, о перемене ветра, надвигающемся урагане или изменениях температуры. По его словам, птицы умели даже предсказывать опасность.

Когда я была маленькой, Джимми частенько брал меня с собой. Но наблюдение за птицами для такого активного ребенка, как я, было крайне сложным и скучным занятием. Поэтому, когда я подросла, Джимми стал совершать свои вылазки самостоятельно, оставляя меня одну в нашем лагере. Мне же больше по душе была резьба по дереву.

Мне было семь или восемь, когда я впервые узнала о пристрастии Джимми к птицам. Мы были на юге Юты. Я запомнила, потому что Джимми тогда сказал:

— Интересно, что он делает в этих краях? — Он замер в удивлении, уставившись на невысокую сосну. Проследив за его взглядом, я заметила среди ветвей крохотную черную птичку. Я не увидела в ней ничего особенного. Это была просто птица угольно-черного цвета. В ней не было ничего, вызывающего восхищения.

— Подумать только, это же евразийский дрозд. Таких не встретишь в Северной Америке. Вот это да, — бормотал Джимми, наблюдая за птицей в свой бинокль. — Он улетел так далеко от дома… или, может, сбежал, откуда-то поблизости?

Я тоже перешла на шепот, боясь спугнуть птицу, отчего-то вызвавшую в Джимми столько восхищения.

— А где обычно водятся дрозды?

— В Европе, Азии, Северной Африке, — объяснил Джимми, не отрываясь от желторотой птички. — А еще в Австралии или Новой Зеландии.

— А как ты понял, что это самец?

— Потому что у самок нет таких глянцевых черных перьев. Они не настолько красивы.

Дрозд вполне осознанно посмотрел на нас своими маленькими желтыми глазками. После чего без лишней суеты расправил крылья и улетел. Джимми следил за его полетом до тех пор, пока птица не скрылась из виду.

— Его крылья такие же черные, как твои волосы, — сказал Джимми, наконец отворачиваясь от птицы, встреча с которой так разнообразила наше утро. — Может, и ты точно такая маленькая птичка, улетевшая далеко-далеко от дома.

Я взглянула на наш фургон, стоящий среди деревьев.

— Но мы не далеко от дома, Джимми, — удивленно произнесла я. Наш дом переезжал вместе с нами.

— Черные дрозды не приносят несчастья, как, например, вороны или другие птицы черного цвета. Но узнать их тайну не так-то просто. Они хотят, чтобы мы изучали их. Переняли их мудрость.

— И как же нам сделать это? — нахмурилась я, не понимая, что он имеет в виду.

— Для этого нам нужно узнать их историю.

— Но это же птица. Как я смогу узнать её историю? Она же не умеет говорить. — Как и любой ребенок, я восприняла его слова буквально. Было бы здорово, если бы дрозд рассказал мне свою историю. Он мог бы стать моим питомцем и рассказывать мне истории хоть каждый день. И я бы перестала просить об этом Джимми.

— Сначала ты должна понять, что именно хочешь знать. — Джимми посмотрел на меня сверху вниз. — Ты должна уметь слушать и наблюдать. И тогда ты обязательно узнаешь о нем все, что нужно. Ты начнешь понимать его. И он расскажет тебе свою историю.

Я взяла ручку и зажала её между пальцами.

«Однажды давным-давно…» — написала я, выбрав такое начало исключительно из желания выпендриться. Как будто моя история была сказкой. Улыбка тут же исчезла с моего лица.

«Однажды давным-давно… жил-был маленький дрозд, невольно выпавший из гнезда…» — продолжала я.

В моей голове тут же возник образ. Длинные черные волосы. Тонкие губы. Вот, пожалуй, и все, что я помнила о своей матери. Я дополнила тонкие губы вежливой улыбкой. И перед моими глазами встал совершенно другой образ — образ Джимми. Воспоминать о нем было еще больнее. Я направила свой внутренний взор на его руки. Вот его смуглые, до боли знакомые руки держат рубанок, легко скользящий по деревянному бруску. Кудрявые стружки падают к его ногам, опускаясь рядом со мной, на пол. Стружки витают в воздухе, и я закрываю глаза, представляя, что это маленькие феи кружат вокруг меня, вовлекая в свою веселую игру. Мне нравилось вспоминать об этом. И о том, как Джимми держал мои маленькие ручки в своих, помогая снимать толстую кору со старого ствола. Он говорил о том, что в этом деле нужно быть очень аккуратным. И всякий раз, когда я вспоминаю о его тихом размеренном голосе, я позволяю себе вернуться обратно во времени, в день, когда нашла ветку мескитового дерева (прим. переводчика — Дерево жизни в Бахрейне — это самое одинокое дерево в мире. Мескитовое дерево расположилось на самой высокой точке бесплодной пустыни Бахрейна в сотнях километрах от других природных деревьев. Считается, что его корни протягиваются на несколько десятков метров до водоносных слоев. Точный возраст дерева неизвестен, но предполагается, что ему больше 400 лет). Она была настолько тяжелой, что мне не под силу было сдвинуть её с места, поэтому пришлось загрузить её в кузов грузовика. Мне не терпелось заглянуть под твердую кору. И эти воспоминания были настолько реальными, словно отсохшая ветка мескита все еще лежала передо мной. Сколько всего я могла бы из неё сделать…