Очнулась Варвара в летней избе, на лавке. В окно светил месяц и белым половиком протянулся через весь пол. Храпели Григорий и Михайла, где-то в стороне дышали Арина и Марья.

Села на лавке и сначала ничего не могла понять. Чувствовала только, как ноет и болит, ворочаясь в груди, вспухшее сердце. Вспомнила сразу, что теперь она одна, совсем одна на всём свете, что нет теперь у неё никого и не может быть, и что того, кто был, надо навек позабыть, — и заплакала, причитая тоненьким голоском.

Долго плакала и причитала, глядя на голубое окошко, в которое смотрелся лунный свет, и всё сильнее тосковало сердце. Не могла больше сидеть в избе, стало тяжко и душно. Встала и, шатаясь, пошла в сени. Села на крыльце, на верхней приступке, и, точно живую, увидела мать, как она валялась вчера у неё в ногах. Всплеснула руками и заголосила, заливаясь слезами. Как живой, встал Макар, как он был тогда у плетня. Так и подхватило, понесло и бросило к нему, — а нет его и быть не должно! Опять видела, как валялась на земле мать и хватала её за ноги.

— Прощай! Прощай! Болезный, любимый! Прощай!..

В хлеву шевелились и глубоко вздыхали коровы, чего-то испугались, шарахнулись и застучали о стену овцы. Собака Лапка тыкалась холодным носом в руку, изгибалась, заглядывала в глаза, потом насторожилась, тявкнула и легла. Свистя крыльями, промчалась над двором ночная птица, на реке загоготали гуси, мерно стучали где-то далеко уключины вёсел, — должно быть, переезжал кто-то на перевозе. И всё — ворота, стены, телеги — стояло белое от лунного света.

А Варвара лежала, опрокинувшись на ступеньках крыльца, и тосковала смертельной тоской. Так тосковала, что её выгибало и сводило всю, и сами собой выходили долгие, страшные стоны — ох! о-о-х!.. Собственными своими руками, безжалостно отдирала она с кровью кусок за куском от своего сердца, изгибалась, запрокидывалась навзничь, ничего не видя от боли, и страшно стонала. Отодрала, бросила, точно дымящееся мясо, ослабела совсем и, пошатнувшись, приподнялась.

— Ох! О-о-о-х! — протяжно стонала она, сошла по ступенькам на двор, пошла в угол под навес, где стояли телеги, нашла повод, сделала на нём петлю и стала искать, к чему её привязать.

Искала кольцо в столбе, щупала, щупала рукой, не могла найти. Накинула петлю на шею, попробовала затянуть так — не хватило сил. Бросила повод, села на землю и снова стала страшно стонать. Лапка сидела, переступая ногами рядом, и, виляя хвостом, смотрела в лицо.

Вспомнила, что в огороде колодец. Ощупью отыскала калитку, как слепая, вытянув руки, со стоном пошла по бороздам. Забыла про колодец, прошла весь огород, пошла, заплетаясь ногами, по гумну, на котором белым полотном разостлался лунный свет, пошла скорей, потом побежала, и вдруг невидимая сила, подняв, бросила её на землю. Сияя лучами, плыл к ней по воздуху прозрачный крест…

Варвара долго кричала и рыдала, жаловалась и молилась, колотясь головой о сырую землю, и ей стало легче. Она поднялась и села. Наставало утро, угасающий месяц бледно стоял на небе, всё серело, дул ветерок, над рекой и оврагами колыхался туман, на востоке румянились мелкие облачка.

Бог послал истерзанному сердцу утешение.

— Я, мамонька, в село помолиться пойду! — сурово сказала она свекрови, войдя в избу, где уже проснулись все.

Опустив голову, низко надвинув на глаза платок, быстро прошла по улице, вышла за околицу и направилась по тропинке между невысокой рожью. На траве сверкала роса, и над лесом жарко разгоралось солнце.

Сильно избитый в драке Макар, переночевав в городе, на рассвете запряг лошадь и поехал домой. У него болела голова, ломило спину, руки и ноги, запух совсем левый глаз, и было покрыто синяками и ссадинами всё лицо. Рассвирепевшие мужики хорошо обработали его.

Встряхиваясь на выбоинах дороги, он угрюмо сидел боком на телеге, и его ещё сильнее глодала прежняя тоска. Он быстрой рысью проехал селом, когда дьячок с заплетённой седой косичкой уже шёл к церкви с ключами. На большой дороге лошадь опять пошла шагом.

Одна тоска!.. Впереди ничего не было. Он знал, что Варвары ему всё равно не увидать. Неожиданно для себя он стал думать о кладе и о том, что, не струсь Стёпка и Алексей, кто знает, может быть, и выкопали бы что-нибудь. А тогда!.. Погрузившись в несбыточные мысли, проехал так от села версты три.

— Но-о! — крикнул он потом на лошадь, поднял голову и обомлел.

В двадцати шагах шла ему навстречу Варвара. Сначала он не узнал её — такой у неё был непривычный вид: она шла быстро, опустив низко голову и смотря в землю; потом задрожал, едва удержал лошадь, окликнул и соскочил с телеги, не веря себе. Вот радость-то!

— Варя!

Не поднимая глаз и не останавливаясь, Варвара шла мимо него.

— Варя! — крикнул он громче, когда она миновала его шага на два, и тут произошло то, от чего Макар, как стоял, так и сел назад в телегу. Варвара оглянулась. Её глаза, не отрываясь, смотрели на него, а ноги сами собой несли её дальше и дальше. — Варя! — но Варвара продолжала уходить и, не отрывая глаз, чужим голосом сказала:

— Уйди, окаянный!.. — потом взмахнула руками, закричала и пустилась бежать.

Макар никак не мог вспомнить, что было дальше, и как он доехал домой.

Начался сенокос. Кузьминские покосы лежали за рекой по заливным берегам Крякши, верстах в десяти от деревни. Ходить туда каждый день было бы слишком далеко, и издавна повелось, что к Петрову дню вся деревня снималась обозом и от мала до велика переезжала на Крякшу. Дома оставались только больные и старики, да заботливые хозяйки раза два в неделю урывались домой присмотреть за скотиной.

Туда же ехали и соседние деревни. На Кузьминском перевозе целый день скрипели возы, нагруженный паром тяжело плавал от одного берега до другого, и перевозчик Матвей до кровавых мозолей растирал себе о канат руки. И сколько бы ни идти тогда по Крякше, везде кишел народ: за кузьминцами косили ананьевцы, слудчане, сергинцы, коневцы, на всём протяжении лесной реки, на двадцать вёрст вверх и вниз — везде стояли холщовые палатки, курились огоньки, звенели косы и двигались люди.

Вместе с Еленой и работником Никифором Макар тоже косил. Сзади него был покос Васи, и с утра до ночи Хама ругалась так, что от её голоса отдавалось по лесу эхо. Впереди за лесным мыском косили Лаптевы, и, подвигаясь ближе к берегу речки, Макар мог бы видеть вдали Варвару. В белой рубахе, опустив низко голову, она перекидывала граблями скошенную траву.

Но Макар не видел ничего. Солнце поднималось, разгоняя утренний туман, разгоралось наверху палящим зноем, сверкающий блеск железа слепил глаза, и со всех сторон летел металлический лязг; солнце медленно опускалось, описав свою дугу; река задумывалась в осочистых берегах, и розовели вершины леса на том берегу. Макар молча косил, молча отдыхал и молча ложился спать. Он точно окаменел. Но иногда Елене, зорко наблюдавшей за мужем со стороны, делалось страшно, когда она видела, как по неподвижному лицу высокого мужика вместе с потом медленно текли капли слёз. Ещё страшнее делалось ей ночью, когда, проснувшись точно от толчка, она слышала вдруг, как крепко спящий Макар тяжело стонал или, всхлипывая, плакал во сне.

Её брала тогда оторопь, и чудилось, что надвигается новая, страшная беда. И как ни много было у неё дела — при каждой удобной минутке надо было бежать на покос Лаптевых, чтобы там, как паук, неутомимо связывать разорённую паутину: утешать и ласкать полумёртвую Варвару, учить глупого Гришку, толковать и совещаться с Ариной, — но всё-таки она урвалась. В одно из воскресений с горьким плачем отслужила в селе молебен об исцелении раба Божия Макара и на возвратном пути забежала на Горелую мельницу к старому мельнику, известному знахарю и колдуну, добыла от него отворотной травы и аккуратно подсыпала её Макару в еду.

Так прошло недели две. Погруженный в воспалённые грёзы, Макар обкашивал под вечер заросший ивняком мысок, когда перед ним точно из-под земли вырос мужик с большой бородой и окликнул его: