— А это, чтобы лыжи не катились назад при подъёме в гору, чтобы они вообще скользили правильно, только в одну сторону. Посмотрите, как на них легко идти.

— Ну, совсем не легко! — сказала Наташа, пробуя сделать первые шаги.

И она смеялась над своей неуклюжестью, упиралась палками в снег, чтобы не свалиться, а ноги не слушались, концы лыж наезжали друг на друга, скрещивались, и тогда оказывалось, что подшивка только ещё мешала скорее сдать их назад. Соковнин руками поддерживал концы лыж, стараясь придать им параллельное направление.

— Господи, как я неуклюжа! — капризно восклицала Наташа.

— Ничего, выучитесь, — убеждал Соковнин и, подав ей руку, поддерживая её, повёл её по гладкому снегу вперёд.

Мало-помалу Наташа освоилась, лыжи перестали у неё разбегаться, а через несколько минут она шла уже ровным шагом.

— Ну вот, видите, как хорошо! — поощрял её Соковнин. — Видите! Ну вот! Хорошо! А вон Полина Викторовна, смотрите-ка, как молодцевато идёт.

Лине лыжный бег давался легче, и они с Фадеевым уже опережали замешкавшуюся Наташу.

Лина, может быть, освоилась бы с лыжами и ещё скорее и лучше, да ей немножко мешало её настроение. Радостная вышла она на крыльцо, но уже во время самой поездки в санях, становилась все грустнее и грустнее: точно предоставив её одному Фадееву, Соковнин все своё внимание сосредоточил на Наташе. «Это даже нескромно… нетактично… неделикатно», — все время думала Лина. Ей было больно чувствовать, что человек, который казался ей душевно таким дорогим, как бы не замечал её присутствия. Ради Наташи он, казалось, забывал все окружающее, хотя их разговор был и теперь ничем иным, как упрямым спором. Казалось, не было причины для ревности. А всё-таки… Да и разве недостаточно горько сознание собственной незначительности в глазах человека, для которого хотелось бы быть значительной, дорогой…

Сейчас же недалеко за домиком лесника, пересекая просёлочную дорогу, шла просека. Она уходила далеко-глубоко в глухой, громадный лес.

— Вот девственный путь, по которому ещё никто не прошёл, — сказал Фадеев, указывая на широкую полосу белого снега по просеке. — Тут можно лететь с быстротой курьерского поезда.

— Только не нам, — смеясь, сказала Наташа. — Мы — черепашки.

Слегка поддерживаемая под локоть Соковниным, она всё-таки держалась и, упираясь лыжными палками с кругами на концах, подвигалась вперёд, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Лина с Фадеевым уходили все вперёд и вперёд, и Соковнин подзадоривал Наташу догонять их.

По обе стороны просеки старый сосновый лес местами зарос мелкими лиственными породами, местами был перемешан с ельником. Он был красив и таинственен в своём зимнем убранстве, и в другое время Наташа отдалась бы здесь созерцанию: за этим ведь она собственно и в лес так стремилась. Но теперь ей было не до художественных наблюдений. Приходилось сосредоточить все внимание на лыжах, чтобы не уехать в сторону, и она почти все время смотрела себе под ноги. Зато теперь она могла уже сказать Соковнину:

— А ведь мы бежим!

— Бежим, — подтверждал он.

Иногда взглядывая вперёд, Наташа с удовольствием и даже с маленькой завистью смотрела, как хорошо держалась на лыжах Лина. Быстро, красивой парой, точно в танцах шли-бежали они с Фадеевым.

— Ах, сестрёнка! — не могла не воскликнуть Наташа. — Смотрите, какая она прелесть! Я никогда не думала, что бег на лыжах может быть так изящен! Лина, ты одна прелесть! — крикнула она ей во весь голос.

Лина оглянулась, улыбнулась и… вдруг свернувшись с лыж, бухнулась прямо в снег. Фадеев, по инерции отбежавший было на несколько шагов вперёд, быстро сделал поворот, подбежал и ловко наклонился, чтобы поднять Лину. Но это было не так-то легко. Снег, хотя и был крепок, но всё-таки, без опоры на лыжи, увязала то рука, то нога. Оставив Наташу, успел уже подлететь к Лине и Соковнин. Вдвоём с Фадеевым они легко подняли Лину и опять поставили её на лыжи. Лина покраснела, сконфузилась, улыбалась и морщилась. Между бровями появились две складочки, верхняя губа немного отпятилась, в глазах были и улыбка, и огорчение.

— Линочка, прости, что я тебя окликнула, — с ласковой улыбкой сказала подошедшая теперь и Наташа.

— Ты-то чем виновата! — смеялась Лина. — Я наказана за свою неуклюжесть.

— Вот уж неверно! — запротестовала Наташа. — Ты была так изящна, так красива, так гибка!.. Я все время любовалась тобой.

Соковнин и Фадеев между тем очищали снег с платья Лины. Мёрзлый, хрупкий, он легко отскакивал, и через две-три минуты остались лишь кое-где слабые признаки от него. Фадеев, освободив от лыж ноги, встал на лыжах же на колени и платком обтирал высокие сапоги Лины. Лина, немного растерянная, как-то покорно и охотно принимала эти услуги молодых людей. Потом, когда все кончили, опять улыбающаяся, ещё смелее, ещё быстрее, пошла вперёд.

Зато Наташа теперь стала более сосредоточенно следить за собой, чтобы не свалиться, как Лина, и двигалась ещё медленнее. И скоро она с Соковниным совсем отстали от Фадеева и Лины. Перестав спешить, Наташа могла теперь немного свободнее смотреть по сторонам, стала замечать все, что попадалось красивого в чаще леса, осмеливалась иногда и голову поднять и взглянуть на вершины, и восклицала:

— Какая красота!

— Вы довольны? — спросил её Соковнин, смотря ей в лицо слегка испытующим, задумчивым взглядом.

— Страшно, — отвечала восторженно Наташа. — Я вам очень, очень благодарна за эту прогулку.

— А я вам вдвое.

— Мне-то за что?

Соковнин помолчал и потом, не отвечая прямо на вопрос, в раздумье, точно сам с собой, задушевным тоном заговорил:

— Я люблю лес… Люблю эти мощные деревья. Люблю их свободу при всей их видимой неподвижности, скованности. Неподвижные, вросшие в землю, они живут в своей внутренней жизни для себя, только для себя, ни о ком не думая, никому ничем не служа, нигде ничего не ища.

— Почему это вам так нравится? — спросила Наташа, пытливо взглянув на него.

В Соковнине теперь точно проснулось какое-то глубоко затаённое чувство, и его голос зазвучал на этот раз с мало свойственной ему патетичностью, когда он отвечал:

— Я страстно хочу быть таким. Я вот не рвусь в ваш Париж, я пустил корни в ту почву, где родился, сосу из неё те соки, какие мне надо, хочу расти так же свободно в своей внутренней жизни, как любое из этих деревьев в лесу. Анархично. Не считаясь ни с чьей волей. Расту — и ни для кого.

— Пока вас не срубят на постройку или на дрова? — немного насмешливо, отчасти грустно-задумчиво сказала Наташа.

— Пока жизнь или смерть не позовут меня исполнять мою жизненную функцию, — самоуверенно и спокойно ответил Соковнин.

— А далеко идёт эта просека? — спросила вдруг Наташа.

— Не знаю, я здесь не бывал, но Фадеев говорил, что мы через неё выйдем на поля, а через поля в деревню. Вон вдали виднеется как будто конец леса — просвет. И Фадеев с Полиной Викторовной куда-то уже исчезли. Должно быть за просекой свернули в сторону.

Но когда Наташа с Соковниным приблизились к тому месту, которое им показалось границей лесной просеки, они увидали, что это только склон под гору. Здесь действительно была поляна от какой-то случайной вырубки; но вниз, под гору, открывалось ещё целое море лесов, темно-зеленое море, точно все взволнованное мелкой зыбью и кое-где покрытое хлопьями снега, как клочками мелкой белой пены. Пересекавшая его просека упиралась — точно в какой-то белый остров среди этого темно-зеленого моря — в огромное пространство покрытых снегом полей. А на этом белом острове, в середине его, чернели тёмные хаты — деревня.

Соковнин остановился и сказал:

— Ну вот там должно быть и будет предел нашей прогулки.

Наташа сказала:

— Как красиво здесь!.. А смотрите-ка, Лина с Фадеевым уже под горой сидят.

Соковнин добавил:

— И нас поджидают.

— Ну пусть немножко подождут. Знаете, вот два пенька, сядемте, посидим.

— Сядемте, — согласился Соковнин.