Глеб вернулся в комнату.

- Так откуда ты, хозяин, столько знаешь про меня? – спросил его Василий, разливая водку по рюмкам.

Глеб усмехнулся:

- Так ты сам мне всё рассказал, в машине еще, не помнишь, поди, а?

- Не помню, - честно признался Василий. – Ну да ладно, давай ещё по маленькой, а то ты совсем трезвый вернулся – вывернуло, что ли?

Глеб взял рюмку и посмотрел сквозь жидкость на собутыльника:

- А про мокруху ты мне ничего не говорил.

- Про какую мокруху? Так не было её, я честный вор.

- А зачем начинать, а, Василь, грех на душу брать?

- Ты о чем это, хозяин? – бродяга оторопело взглянул на Глеба, задержав поднятую рюмку у рта.

Глеб направил свой телефон на экран старенького телевизора, стоявшего в углу, и через мгновение Василий увидел себя и свои манипуляции с одеждой Глеба.

- У тебя чё, видеокамера, что ль, в телевизор вмонтирована? – спросил он и опрокинул в себя очередную порцию алкоголя.

Глеб с усмешкой нагнулся, не спуская глаз с Василия, откинул полу своего пальто и аккуратно за кончик поднял пистолет, положил его в пакет из-под продуктов, а затем сунул себе в карман.

- Так зачем ты мне его отдал, Васька? – спросил он его, как бы играючи.

- Дык… инстинкт, понимаешь. Сидит кто-то в машине за черными стеклами – черт его знает, видел, не видел. Я б за него пару тысяч выручил бы.

- А сейчас меня собирался шлёпнуть, так ведь?

- Да брось… тоже инстинкт… самосохранения.

- А понимаешь ты, дядька Васька, что у меня сейчас есть полное моральное право пристрелить тебя, как собаку, только потому, что ты меня сам собирался грохнуть? Око за око, или нет? Вас же там учат в Бога верить? Или только кодекс читаете?

- Учат. Многому учат. А ты что, Глеб, никак – сатанист?

- С чего ты взял?

- До «шестёрок» ты горазд, я погляжу. И меня тоже, небось, хотел в них записать? Чтоб я продался за бутылку водки и фуфайку, я – Василий Васильевич Березин, двадцать один год на зоне…

- Да слышал уже, - махнул рукой Глеб на него, усаживаясь напротив, - забалдел, что ли? Я тебя, можно сказать, на помойке нашел, отмыл, одел, праздник устроил… Скучно мне было, не с кем поделиться радостью душевной, пообщаться, одиночество меня гложет. А ты оказался мало того, что дураком полным, да еще и свиньёй неблагодарной. На вот тебе подарок, посмотри, - он кинул ему через стол свой мобильник, который в это время звонил, а его дисплей переливался бегающими огоньками по спирали.

Василий, поймав телефон, взглянул на него, и глаза его через мгновение заволокло пеленой.

- Скучно с тобой, пень трухлявый, - сказал Глеб, поднялся и наотмашь ударил его ногой в голову. – Никакого веселья!

Удар пришелся прямо по центру лба, от чего Василия сбросило с лавки, и он, свалившись на пол, как мешок, оставался некоторое время неподвижным. Телефон вылетел из его руки и со звонким щелчком ударился о стену, отскочив от неё, как мячик, и шлёпнулся у ног Глеба, который, нагнувшись за ним, с видимым интересом продолжал наблюдать, как его собутыльник очухивается от такого подарочка.

- Вставай, чучело, в первый раз, что ли, - понукал он его.

Василий был заметно пьян, и, скорее всего, не почувствовал боли. Он встал вначале на четвереньки, пошатываясь, затем перенес вес своего тела на руки и, словно штангист с непосильным грузом, медленно выпрямился во весь рост. Глаза его были безучастными – то ли от удара в голову, то ли от количества выпитого.

- Садись за стол! – скомандовал Глеб. – Сейчас русским языком займёмся. Писать-то не разучился, тетерев?

Он достал из кармана пальто шариковую ручку и положил перед Василием. Тот покорно и как-то неуклюже взял её в свою руку и замер в ожидании дальнейших распоряжений.

В их дверь постучали. Глеб подошел и спросил:

- Кто там?

- У вас там всё в порядке? – услышал он банщицу. – Ничего не упало?

- Нет, мать, всё нормально, это я тут поскользнулся.

Ответ его ошеломил не столько словами, сколько самим голосом – ему почудилось, будто за дверью говорила никто иная, как… Вероника:

- Не ушибся, милый?

Глеб замер, не веря своим ушам. С чего бы Веронике быть здесь?

- Н-нет, не ушибся, - выдавил он из себя после секундного замешательства, - а это кто?

И опять её голос:

- Смотри там, чтобы всё было чисто и аккуратно, как договорились, - сказал голос, и затем послышались лёгкие удаляющиеся шаги.

- Всё будет в лучшем виде, не переживай, - автоматически ответил он и, немного подумав, повернул замок, приоткрывая дверь.

В коридоре было пусто, ни души. Одинокая лампочка освещала узкий проход, отделанный обожженным дубом. Слева, в двух метрах от двери, коридор образовывал угол, за которым находился столик банщицы, которого он не мог видеть. Глеб вздрогнул, когда вдруг услышал, как хлопнула входная дверь, что вела на улицу. Он обернулся к Василию, но тот сидел, уткнувшись головой в стол, и громко сопел. Тогда Глеб сделал несколько шагов, заглянул за угол, но банщицы на месте не было. Наверно, это она, поговорив с ним через дверь, вышла за чем-нибудь на улицу, а голос Вероники ему просто почудился. Не мудрено, он столько думал о ней в последнее время.

Глеб вернулся назад в баню, запер за собой дверь и толкнул ногой своего нового знакомого:

- Василь! Ты чего это удумал? Рано еще, рано спать, вначале поработаем.

С недовольным сапом тот поднял голову, обвел мутным взглядом комнату и уставился молча в противоположную стену. Он был готов.

***

Иван стоял в растерянности посреди зала, заставленного ритуальными принадлежностями. Он раньше и не задумывался, что теперь можно выбрать гроб такой, какой только можно пожелать для покойного: традиционный шестигранный, обитый или простым сатином, или бархатом – красным, синим, черным; а можно прямоугольный из натурального шлифованного дуба или сосны, с откидывающейся посредине вверх крышкой, где внутри было выстлано всё белым атласом. Тут же стояли металлические каркасы – алюминиевые, цинковые, со стеклянными окошечками и без них; выбор зависел от дальности перевозки почившего.

Он вдруг вспомнил, что в детстве Боря ужасно боялся вида гробов. Увидит, бывало, прислоненную красную крышку возле какого-нибудь крыльца, зажмурит глаза, вцепится в его руку и просит провести мимо, чтобы не видеть её. А потом две недели будет обходить то место, где пронесли покойника. Матушка всегда успокаивала: «Да не бойся ты их, они уже ничего не могут сделать. Живых надо бояться». Борька только моргал глазами и молча кивал. Вот, не уберёгся, не убоялся. Жил бы на родине своей, так и еще полтинник бы прожил.

Иван подошел к одной из дорогих моделей, похожей на те, что часто показывают в иностранных фильмах: с откидной крышкой, хромовыми ручками, с белой атласной подушкой. Этот, наверно, не испугал бы брата, он вовсе и не был похож на сужающийся к ногам красный шестигранник, к которому они привыкли за долгие годы строительства коммунизма: красный цвет с черной каймой был символом пролитой пролетарской крови, и это сочетание действительно рождало беспокойство в ощущениях, а этого им теперь и не надо вовсе. Он пощупал ткань, провел рукой по темно-коричневой поверхности, пробуя ладонью материал, из которого был сделан гроб – вот этот, конечно, был бы как раз впору. Глянув на ценник, он чуть не присвистнул, и, обернувшись к Наталье, которая его сопровождала, хотел было поинтересоваться, в каких рамках они могли использовать выделенные средства, но она не дала ему и рта открыть:

- На цену можете не смотреть, Иван Сергеевич, ваш брат может себе позволить всё самое дорогое и качественное, - скала она, подходя ближе к нему. – Честно говоря, мне эта модель тоже показалась… достаточно подходящей.

- Ну, на том и порешим! – сказал он и двинулся дальше.

Она сделала пометку в своем блокноте, с которым, как он успел заметить, никогда практически не расставалась. Полезные люди, эти личные помощники, подумал он. Его взгляд упал на мраморные плиты, выстроенные в ряд вдоль стены. Дома-то, поди, некогда будет заниматься памятником, а так – здесь заказать, погрузить в багажный вагон, а там уже мужики встретят. Он выбрал черный шлифованный мрамор, простую прямоугольную плиту в качестве надгробия, на котором будет выгравировано изображение Бориса с одного из его последних снимков, даты рождения и смерти. Он решил, что не нужно писать ничего типа «Зачем так рано ты ушел от нас» или что-то подобное – на их семейных памятниках это было не принято: к чему слова, когда вся боль и память в сердце, они всё равно не могли выразить и малую толику тех чувств, которые переживали родители, пережившие своих детей, или дети, потерявшие своих родителей – не нужны слова, они бесполезны.