Абхазов знал о приготовлениях к вооруженному сопротивлению в Восточной Осетии. Он опасался, что тагаурцы получат подкрепление из других районов Осетии и бои превратятся в масштабные. Генерал также понимал, что подобное развитие событий парализует Военно-Грузинскую дорогу и ему сложно будет получить помощь и с севера (из Владикавказа), и с юга (из Тифлиса). Чтобы избежать военных действий на самой дороге, Абхазов пригласил во Владикавказ тагаурских феодалов для переговоров. Представители Восточной Осетии были за мирные контакты с российскими властями. Вооруженное противостояние с российскими войсками они рассматривали как крайнюю меру. Во Владикавказе Абхазов заявил тагаурским представителям о своем походе в Осетию, назвав его «мирным». Цель экспедиции он формулировал таким образом, «что российские войска вступят в их земли для приведения к присяге на верноподданство государю императору всех селений Тагаурского ущелья и для устройства гражданского порядка, долженствующего обеспечить взаимные права и собственность». Представители Восточной Осетии, не поверившие генералу Абхазову, потребовали, чтобы им было разрешено вместе с российскими войсками двигаться по Осетии в качестве наблюдателей. Неожиданное предложение застало Абхазова врасплох, и он был вынужден согласиться. Вне отряда Абхазова из Владикавказа в Тагаурию возвращался лишь Беслан Шанаев. По поводу такого исключения генерал был спокоен, поскольку у Абхазова оставался сын Беслана – Азо Шанаев, состоявший на русской воинской службе. Но Беслан спешил в Восточную Осетию, чтобы подготовиться к обороне на случай военных действий. Здесь нет необходимости приводить события, связанные с карательной экспедицией Абхазова в Северную Осетию. Сценарий этой экспедиции как две капли воды был сходен с экспедицией в Южную Осетию – разрушения, кровь, насилие и бессмысленность карательных мер.

Несмотря на отмеченную одинаковость экспедиций, сквозь густой дым пушечных выстрелов и пожаров, коими были охвачены осетинские села и хлебные поля, можно было разглядеть одно важное достижение, а точнее – единственное политическое просветление, которое несколько неожиданно пришло к российскому командованию в ходе карательных экспедиций в Осетии. Главным героем военно-политических операций в Осетии стали не генералы Ренненкампф и Абхазов – непосредственные исполнители этих операций, а граф Паскевич, «со стороны» наблюдавший за ходом событий и отчитывавшийся о них перед Петербургом. В этой «рутинной» суете его осенила идея «не водворять» в Южной Осетии «моуравства» – «прогрузинской» формы управления, а вместо них учредить приставства, идентифицировавшиеся с российской властью. На начальном этапе, сразу же после завершения экспедиции Ренненкампфа, это новшество явилось полумерой в отношении Южной Осетии, не желавшей находиться в грузинской системе управления. Другим шагом, также достаточно робким, явилось назначение в Южную Осетию российских приставов «преимущественно» из «отставных чиновников» русской армии, в том числе грузинских князей, дворян, «знавших осетинский язык». Само по себе приставство, которому передавалась местная власть, становилось серьезным ограничением для претендентов на феодальные владения в Южной Осетии. Оно подрывало главное звено в феодальной системе – насилие, на котором основывался грузинский феодализм. Учреждение института приставства и первые назначения в местную администрацию, однако, явились для Паскевича предварительными мерами организации в Южной Осетии управленческой системы. Судя по документам, главнокомандующий уже после окончания карательных мер вынашивал мысль о решении более фундаментальных задач, связанных с политическим положением югоосетинских обществ. Рассматривая последние как «источник» российско-грузинских противоречий, Паскевич пытался максимально ограничить территорию, на которую бы могли претендовать грузинские князья в Южной Осетии. С этой целью часть Южной Осетии «была причислена» к Горийскому уезду, а другая – передавалась в управление майора Чиляева. В продолжение этой же идеи главнокомандующий занялся также переселением отдельных югоосетинских сел во внутренние районы Грузии. Максимально сузив таким образом территориальное пространство, которым собирались овладеть в Южной Осетии грузинские тавады, Паскевич сразу же столкнулся с жестким сопротивлением князей. По свидетельству главнокомандующего, «вскоре по покорении осетин, князья Мачабели и Эристави начали делать присвоение их себе в крестьянство». Грузинские тавады, заметив, чем для них грозят действия Паскевича, пытались оказать давление на российские власти. Острый конфликт, находившийся еще в латентном состоянии, был очевиден. Главнокомандующий был к нему готов. Вынашивая планы кардинального решения политического статуса Южной Осетии, он до середины декабря 1830 года никого в них не посвящал. Лишь 12 декабря 1830 года Паскевич обратился в Генеральный штаб и выдвинул вопрос о неправомерных притязаниях князей на югоосетинское крестьянство. Это донесение в штаб стоит рассматривать как пробный шар, запущенный Паскевичем для высших властей в Петербурге; обычно же главнокомандующий доносил военному министру, а последний – императору. Сообщая о притязаниях Мачабели и Эристави в Южной Осетии, Паскевич изложил свои аргументы, согласно которым грузинские тавады не имели права на что-либо претендовать в Осетии. В частности, главнокомандующий заявил: «...по сему предмету эпохою вероятности претензии должно принять манифест 1801 года; те же из претендателей, которые до состояния того манифеста по неоспоримым документам не владели осетинами, само собою разумеется, не имеют никакого права предъявлять своих претензий».

Паскевич хорошо понимал, как сложно будет убедить грузинских тавадов, приступивших к феодальному овладению Южной Осетией, в том, что у них нет исторических прав на осетинское крестьянство. Ожидая острой политической схватки, он поручил советнику экспедиции Яновскому и майору Козачковскому составить развернутую записку по поводу политического положения Южной Осетии и о конкретных притязаниях на нее со стороны грузинских князей. Записка военных чиновников, представленная Паскевичу в начале июня 1831 года, отличалась глубоким пониманием вопроса и объективностью. Она начиналась с известного нам уже положения о том, что в свое время князья Эристави и Мачабели не являлись феодальными владельцами, а представляли собой эриставов, т. е. управителей, назначаемых «грузинским царем». Напомним еще раз: в персидском государстве, в которое входило де-юре Картли-Кахетинское княжество, не было европейской системы аллода, из которой бы вырастало сколько-нибудь крупное феодальное владение. Все тавады, в том числе «грузинский царь», назначались персидским шахом в качестве управителей, не обладавших феодальным правом на владение землей или же крестьянами в российско-европейском смысле. Такое право монопольно принадлежало только шаху. Однако в Восточной Грузии, иногда и в Южной Осетии, «грузинский царь», считавшийся главным валием шаха, периодически брал на себя (нередко со ссылкой на шаха) назначение на местах новых управителей, лишая этой должности неугодных ему старых. Яновский и Козачковский указывали на то, как Ираклий II, рассердившись на Эристави, пытавшихся выйти из «персидско-грузинской» формы феодального господства и добивавшихся приобретения в Южной Осетии феодального владения, лишил их права на управление в Южной Осетии. По Паскевичу, из этого следовало, что при подписании Манифеста о присоединении Грузии к России Эристави не состояли во «владетелях» и не имели права состоять в этом статусе. Яновский и Козачковский «докопались» и до не менее важного обстоятельства: Эристави, при Александре I и Николае I выступавшие в роли «грузинских князей», идентифицируя себя с этническими грузинами (иначе с ними никто не стал бы обсуждать вопрос о феодальных владениях), имели сугубо осетинское происхождение. Под именем «Эристави», начиная с VI века н. э. и до начала XVIII века, числились представители разных осетинских фамилий. По сведениям Яновского и Козачковского, с начала XVIII века «эриставы арагвские были из фамилии князей Сидамоновых» – это одно из исторических родовых колен, восходивших к роду Ос-Багатара, прародителя осетин. Что касается ксанских «Эристави», то они состояли «из дома дворян Бибилуровых, от коих» происходили «претендатели» на Южную Осетию в XIX веке; осетинская фамилия Бибилуровы (Бибылта) относилась к аланскому царствовавшему роду, однако, потеряв престол, они были высланы в Южную Осетию, где при поддержке князей утвердились «управителями» над местными жителями Ксанского ущелья. Следует заметить, что, несмотря на осетинское происхождение, и Сидамоновы, и Бибылта, ставшие Эристави и «сварившиеся» в грузино-персидском феодализме, стали для осетин подлинными маргиналами, узнаваемыми только как грузинские князья. Хотя стоило бы помнить, что в отношении к Южной Осетии, если бы даже они являлись в ней «владельцами», а не управителями, они оставались коренными жителями. Добавим еще: Бибылта, как ксанские Эристави, благодаря господству грузино-персидского феодализма, полностью усвоили идеологию восточного деспотизма, беспрепятственно поступавшего из шиитского Ирана. Даже Ираклий II, отстраняя их от должности управителей, обвинил «Бибилури», т. е. Бибылта, в «зверствах», чем, главным образом, и мотивировал свое решение. Что же до самих осетин, то они целиком и полностью «Бибилури» причисляли к Грузии и стыдились называть их своими соотечественниками. То же самое относилось к Сидамоновым – арагвским Эристави, которых также рассматривали как грузинских князей. Важно и другое – неровность, а нередко крайняя противоречивость в отношениях между «осетинскими» Эристави, с одной стороны, и грузинским «царем» – с другой. «Осетинские» Эристави, оставаясь «управителями», одновременно пытались заполучить в феодальную собственность осетинские села и закрепиться в них в положении «сеньора». Именно подобная очередная попытка ксанских Эристави закончилась тем, что Ираклий II – сторонник персидской модели феодализма решительно отказался от услуг поднадоевших ему местных Эристави.