— Что никак не умаляет достоинств этого края, — подхватил Мицкевич, но внезапно отступил на шаг, поставил свои бокал на ближайший столик, стиснул руку маленькой фрейлейн и спросил, указывая на укрытую шотландским пледом тощую фигуру какого-то мужчины, который стоял в салоне, спиной к ним, и оживленно с кем-то разговаривал.

— Боже мой, а этот как сюда попал?

— Как? — в свою очередь удивилась фрейлейн Паппенхейм. — Вы знаете мистера Шервуда?

От Соре не укрылось, что на лице Мицкевича промелькнуло выражение сильнейшей неприязни, однако он превозмог свое любопытство.

— А пить вы разве не будете, дорогой друг? — И снова подал Мицкевичу бокал, успев заметить, как у того дрожит рука. — Это божоле, мой дорогой. Великий здравствующий современник — если воспользоваться вашим выражением — знает толк в винах.

— Благодарю, — сказал Мицкевич и, не отводя взгляда от Шервуда, тихо спросил у фрейлейн фон Паппенхейм: — Этот господин уже давно в Веймаре?

— Странно, — отвечала Паппенхейм. — Разве вы его раньше не замечали?

— А какова цель его приезда?

— Гете. — Голос фрейлейн Паппенхейм выразил удивление. Она словно хотела спросить: неужели в Веймар можно приехать с другой целью?

— Большой мир очень тесен, — заметил Соре. — А Веймар — это своего рода микрокосм. И наше главное светило обладает магнетической властью. Если подумать, кого только не встретишь сегодня вечером на этом тесном пространстве! Поляки, русские, французы, англичане, немцы, бельгийцы, швейцарцы… вон тот господин с едва наметившимся брюшком — к нему как раз обращается его превосходительство, — угадайте, кто он такой? Знаменитый Кетле, директор брюссельской обсерватории, он нарочно прибыл ко дню рождения Гете да еще в сопровождении очаровательной супруги…

Паппенхейм обратилась к Мицкевичу:

— Что с вами? У вас такое мрачное лицо.

Мицкевич вытер платком лоб.

— Прошу прощенья, тысячу раз прошу прощенья, — быстро проговорил он и чокнулся с Паппенхейм, а Соре последовал его примеру.

— Ведь не из-за этого же мистера Шервуда? — полюбопытствовала Паппенхейм.

— И да и нет, — замялся Мицкевич.

— Экстравагантная личность, — выкладывала Паппенхейм, — однако привез рекомендации ко двору. Полюбуйтесь на его костюм. Но очень подходит к случаю. Но поскольку он ничего другого не носит, у меня есть основание подозревать, что это — его единственный костюм.

— Знаменитый английский сплин, — заметил Соре.

Мицкевич вдруг разозлился. Он сказал:

— Диву даешься, до чего люди снисходительны, едва речь заходит о жителях британских островов, хотя по отношению ко, всем прочим они далеко не столь щепетильны… При чем тут сплин? Я бы сказал: дурное воспитание, высокомерие и отсутствие воображения.

— Ради бога, не вздумайте повторить это при Оттилии, — воскликнула фрейлейн фон Паппенхейм.

— Его превосходительство тоже едва ли вас поддержит, — со смехом добавил Соре. — Во всяком случае, веймарские представители сильного пола…

— А теперь признайтесь, чем вас так раздражает мистер Шервуд? — Паппенхейм не могла долее удерживаться.

Мицкевич ответил не сразу. Наконец он все же сказал с нажимом:

— Желаю только, чтобы его присутствие не осквернило святость здешних мест.

Паппенхейм испуганно покосилась на Шервуда, по-прежнему стоявшего спиной к ним.

— Что вы этим хотите сказать?

— То, что сказал, — коротко ответил Мицкевич.

— Черт возьми! — вскричал Соре. — Да вы сама таинственность. С вами чувствуешь себя на пороге какого-то приключения.

— Этот субъект… — начал Мицкевич, — это гнусный субъект. Прошу вас удовольствоваться сказанным.

— Раз вы того хотите. — Соре дал понять, что всецело верит Мицкевичу.

Паппенхейм же крайне взволновалась:

— Если я передам это Оттилии, она будет безмерно огорчена, — и, видя, что Мицкевич не выказывает ни малейшего поползновения добавить хоть слово, продолжала: — Тогда приподнимите по меньшей мере завесу тайны над его личностью.

Мицкевич лишь пожал плечами.

— Свойство его личности в том и состоит, чтобы не быть личностью, — сказал он и с вымученной улыбкой добавил: — Я надеюсь на вашу скромность.

Паппенхейм осенила себя крестом.

— Еще и это вам подавай, — воскликнула она, и ее восклицание прозвучало почти как вздох.

«Любопытно, любопытно», — подумал Соре, но заговорил нарочито веселым тоном:

— Друзья мои, нам пора. Я опасаюсь, как бы нас не хватились. Мы попросту не имеем права так долго лишать остальных гостей своего общества. — С этими словами Соре предложил руку фрейлейн Паппенхейм.

Мицкевич, склонив голову, сказал: «Я еще найду случай», — но не довел фразу до конца.

Ибо как раз в то мгновенье, когда Мицкевич намеревался последовать за своими собеседниками, Шервуд повернул голову. Взгляды обоих скрестились. Мицкевич не шелохнулся, Шервуд же прищурил глаза, и на губах у него заиграла усмешка. Покинув свой кружок, он направился прямо к Мицкевичу, а тот, словно ища опору, отступил в сторону.

Соре и Паппенхейм, несмотря на сильнейшее желание стать очевидцами дальнейшего развития событий, сочли за благо затеряться в толпе.

— Что вы об этом думаете, господин гофрат? — спросила она.

— Поживем — увидим, — ответил гофрат и добавил, смеясь: — Ставлю тысячу против одного, что все сводится к обыкновенному спору между двумя литераторами. Неужели вы полагаете, милый друг, будто в иных местах дело обстоит иначе, нежели в нашей дорогой Германии? Будь то художник — или не художник, — один другому куска хлеба пожалеет.

Посреди кружка оживленных господ и дам в нижней части салона стоял Гете, заложив правую руку в вырез фрака и по обыкновению гордо выпрямись, отчего он казался выше, чем на самом деле, и царил над всеми. На лице его чередовались неудовольствие и оживление, покуда он слушал, как обаятельный Карл Холтей рассказывает об успехе своей новой комедии «Поэт в зале собраний», где мраморный бюст Гете исполняет главную роль. За спиной Гете стоял сын его, Август, приземистый, с несколько одутловатым лицом и расплывчатыми чертами. Только в форме лба у него угадывалось что-то отцовское. Нервически подмигивая, он давал Холтею знак не зарываться и не портить старику настроение чересчур уж неприкрытым сарказмом. Холтей успокоительно подмигивал в ответ. Гете заметил эти перемигивания, смеясь, обернулся к Августу и шепнул ему что-то на ухо.

Оттилия воспользовалась случаем, чтобы пригласить гостей к накрытым столам. Круг распался под шутливые возгласы, каждый торопился опередить других.

Гете капризно обронил Холтею:

— Вот видите, как я на этом теряю. Притягательная сила — ничего не скажешь. Стол величайшего поэта Германии.

Впрочем, он явно преувеличивал эту притягательную силу. Профессор Кетле из Брюсселя, Давид д’Анжер, работавший над скульптурным портретом Гете, и несколько других лиц нарочно дожидались, чтобы Гете хоть ненадолго остался один. Спустя мгновение он снова оказался в плотном кругу.

В наружной галерее был размещен оркестр флейтистов. Сквозь занавешенные двери приглушенно доносились мягкие звуки. Там и сям гости разбивались на группки, — ели, пили, беседовали. Оттилия, охваченная стремлением никого не оставить без внимания, перебегала от одной группки к другой.

В дальнем конце длинной анфилады за маленьким столиком, поманившим их несбывшейся надеждой на приятное уединение, сидели Одынец, фрау Фогель и — увы! — ее супруг, господин гофрат Фогель. Последний, должно быть, заподозрил что-то недоброе, во всяком случае, он внезапно возник перед ними. Сколько Одынец ни возносил молений, чтобы гофрата вызвали к какому-нибудь больному, все оставалось втуне. Жена гофрата откровенно зевала и даже не давала себе труда закрывать рот ладонью. Фогель разглагольствовал о медицине. Одынец, вообще не терпевший подобных тем, еле сдерживал дурноту. Под волнующее повествование о вскрытии гнойных нарывов он не мог притронуться ни к одной булочке, несмотря на их преаппетитный вид. Под столом фрау Роза ногой подавала ему знаки, но смысла их он не понимал.