Наконец явились актеры. Они шли сомкнутой группой под предводительством Ла Роше и вид имели весьма торжественный. Гете через весь зал поспешил им навстречу. Из рук хорошенькой юной героини, которая, к сожалению, откликалась на неблагозвучное имя Августы Кладциг (ах, где те времена, подумал про себя старик, когда совершенство красоты звалось Короной?), Гете принял тисненный золотом бювар. Он тут же рассыпался в любезных заверениях, что вещица совершенно соответствует его вкусу, и попросил разрешения пустить подарок по рукам.

Затем, желая от всего сердца поблагодарить актеров, которые — как он заявил, возвысив голос, чтобы его можно было услышать решительно отовсюду, — столь часто и приятно воплощали в жизнь образы, порожденные его фантазией, он сам повел всю группу к столу, имея Кладциг по правую руку, а Ла Роше — по левую, приказал подать еще вина и поднял бокал за их здоровье. Все стали чокаться, и для Мицкевича, трудно обретавшего равновесие после стычки с Шервудом, послужила желанным отвлечением возможность наблюдать, как вдруг засмущались и оцепенели актеры, для которых, казалось бы, внимание толпы было делом вполне привычным. Причем отнюдь не импозантная фигура Гете повергла их в смущение, — напротив, именно на него они устремили свои взгляды, как бы ища поддержки. Обведя глазами зал, Мицкевич легко угадал причину их смущения, когда увидел, какое тупое выражение застыло на большей части этих высокомерно-равнодушных физиономий, с каким пренебрежением и наглым любопытством поглядывают гости на Гете и на артистов. Да, так оно и есть, подумал Мицкевич, пытаясь отыскать в толпе проницательные глаза Соре… и содрогнулся душевно в страхе за Гете.

Медленно переходя от одного к другому, пожимая каждому руку, желая каждому покойной ночи, старец завершил наконец свой круг. Задержался он и возле Мицкевича — даже дольше, нежели возле других, взял его руку обеими руками, не сразу выпустил и долго благодарил. Затем, вспомнив рекомендацию, с которой Мицкевич к нему явился, указал на рояль, стоявший в большом салоне, и поведал, что рояль тот самый, на котором несколько лет назад играла, а также импровизировала его «возлюбленная приятельница в незабываемые для него часы». Он не произнес вслух имя Марии Шимановской, но лицо у него при этом воспоминании просветлело. Мицкевич вдруг почувствовал прилив такой любви к старику, что на его глаза навернулись слезы.

После ухода Гете церемонность сохранялась ровно столько, сколько слышался стук колес той кареты, которая отвозила его в «Садовый дом». Раздвинули гардины, и смолкшая было музыка заиграла снова, голоса и смех стали громче, и, покуда Август зазывал мужчин в задние комнаты, где уже были раскрыты ломберные столы и приготовлены курительные принадлежности, фрау Оттилия собрала в салоне дам и мужчин помоложе. Раздались танцевальные мелодии, и скоро первые пары заскользили по комнатам, где стало куда темней, чем при старике, ибо на место догоревших свечей не поставили новые, а заменили их масляными лампадками.

Мицкевич предпочел бы уйти, но, поддавшись на уговоры Давида — соседа по гостинице, Соре и других, остался и присоединился сперва к обществу Августа, а затем покинул игроков ради танцоров. Ему невыносим показался вид Шервуда, который с подчеркнутой наглостью восседал за одним из игральных столов и привлекал к себе внимание тем, что находил все ставки недостаточно высокими. Лицо у Шервуда полыхало, видно было, что он изрядно пьян. Сидя за столом, с головой, втянутой в плечи, и покрасневшими глазами, прикованными к картам, он напоминал большую обезьяну.

Когда Мицкевич показался в салоне, его тотчас окликнули от овального столика. Там Соре, Холтей и Давид в дамском обществе наблюдали за танцорами и — учитывая тесноту помещения — явно дожидались, когда черед дойдет и до них.

— Вы разве не танцуете? — спросил Холтей. — Не след обращаться так пренебрежительно с молодыми дамами, в чьих сердцах вы зажигаете пламя страсти.

Кругом засмеялись все — и Мицкевич тоже.

— Я ничего подобного до сих пор не замечал, — сказал он.

— Зато я замечал, — воскликнул Холтей, предлагая Мицкевичу свое место. Мицкевич отказался, тогда дамы потеснились на диване, и освободившегося пространства вполне хватило для такого худощавого человека, каким был Мицкевич.

— Поистине любимец богов! — констатировал Давид, когда Мицкевич уселся.

Танцующие пары менялись. Разгоряченная танцем Оттилия подошла к их столу.

— Наконец-то и мы сможем поглядеть на вас хоть краешком глаза, — сказала она, намереваясь за разговором отдохнуть, но когда Мицкевич ее ангажировал, немедля отвечала согласием. Танцевала она на редкость легко, чем заслужила его комплимент. Малышка Паппенхейм явно не привыкла держать язык за зубами, потому что Оттилия спросила, в чем дело с этим Шервудом. Мицкевич вздрогнул, потом тряхнул головой и, продолжая танцевать, ответил:

— Ах, не о чем говорить, просто гадкий человек.

Оттилия засмеялась, впрочем, удовольствовалась его ответом и добавила только:

— Вы, мужчины, порой еще более несносны, чем мы.

Когда гофрат Фогель присоединился к играющим и за картами забыл свою жену, фрау Роза и Одынец почувствовали себя счастливейшими из смертных. Она, правда, пригрозила уйти, когда он как нечто само собой разумеющееся предложил ей прогулку в саду, но затем вполне покорилась его воле и безропотно внимала двусмысленным философским рассуждениям о любви и о небесно-земной власти оной. Она даже позволила ему целовать свою руку сколько заблагорассудится и дала понять, что мягкое упорство и терпение отнюдь не всегда уводят от цели.

Позднее, когда танцы прекратились, Оттилия собрала у себя в мезонине близких друзей, к которым вместе с Холтеем, Давидом и Соре был причислен и Мицкевич. Пусть остальные развлекаются внизу, пока не надоест, настала пора завершить вечер.

Когда подали «немножко фруктов на сон грядущий», как выразилась Оттилия, она начала посвящать друзей в один план, который долго вынашивала в душе и с осуществлением которого не могла долее мешкать. Итак, она давно уже мечтает увидеть прочный духовный союз, связывающий друзей Веймара во всем мире. Какое обилие мыслей вспыхивало у нее и снова угасало перед лицом необходимости создать нечто более универсальное, нежели содружество по переписке и прочие формы живого обмена воспоминаниями, замыслами, чувствами, изъявлениями любви.

И вот наконец она пришла к определенному решению, замысел у нее — само совершенство, втайне все уже давно продумано, подготовлено, и в самом непродолжительном времени она могла бы издать домашний журнал — литературное детище симпатических токов, источаемых и привлекаемых Веймаром, но для осуществления этого замысла ей потребна деятельная помощь друзей, их сотрудничество, их литературный и всякий другой вклад.

— Как славно, — воскликнул Соре, и остальные закивали одобрительно. Один Мицкевич остался безучастным. Все поддакивали, выражали восторг и умолкли лишь на мгновение — когда Оттилия сказала, какое имя избрано ею для журнала.

— «Хаос», — сказала она. — Мы назовем его «Хаос». — И она принялась толковать о брожении и раскованности — двух противоречивых стихиях, которые, если вдуматься, выражают дух нашего времени. Все несколько оторопели. Соре улыбнулся Мицкевичу. Мицкевич сидел чуждый и безучастный и откровенно удивлялся.

— Хаос, — повторял и Холтей, совершавший обратный путь рядом с Мицкевичем. В голосе его сквозила издевка или горечь — или то и другое. — Хаос в доме Гете.

— Вы забываете, — сказал Давид, который на шаг обогнал их, — что все это совершается этажом выше. Ничего привлекательного тут нет, но не надо забывать о главном: парадных комнат это никак не касается.

— А как, по-вашему, будет реагировать господин Гете? — полюбопытствовал Мицкевич.

Холтей пожал плечами.

— Трудно предугадать. Может быть, и положительно — дорожа своим покоем. Знаете, дорогой мой, лично мне кажется, что восьмидесятилетнего особенно и посвящать не станут.