До вокзала доехали быстро и весело.

— Зачем вы все собираетесь в институты? — спрашивала в электричке Алла Степановна. — Идите на заводы… Я видела объявления, ученик токаря получает сто шестьдесят рублен… Неужели вы думаете, что из вас обязательно получатся учёные, художники, дипломаты, доктора наук, поэты и драматурги? Вы сейчас больны иллюзиями… Правильно, Садофьев?

В электричке было прохладно и свободно. Гектор сидел рядом с Таней Соловьёвой и смотрел в окно.

— Что вы говорите?

Все почему-то засмеялись.

— Садофьев витает в облаках, — сказала Алла Степановна. — Я спрашиваю, почему бы тебе не пойти работать на инструментальный завод?

— Я как-то не думал об этом, — ответил Гектор.

— Вот-вот, — сказала Алла Степановна. — В этом ваша беда… Вы живёте и не думаете…

— Здрасьте, — сказал вдруг Женя Константинов. — А кто в этом виноват? Алла Степановна! Вспомните, сколько раз вы нам говорили: «Если не выучите эти параграфы, нечего думать о поступлении в институт!» Нельзя же нам обманывать учителей! Они в нас душу вкладывают, а мы вдруг на завод…

— Какой ты, однако, Константинов, демагог, — покачала головой Алла Степановна. — Не волнуйся, я лично не обижусь, если ты пойдёшь на завод. А ну-ка, поднимите руки, кто сразу после школы пойдёт работать? Лес рук… — усмехнулась она. — Но ничего, через два месяца вы по-другому заговорите… Кстати, почему я не вижу нашего серьёзного Благовещенского?

— Его с утра не было, — быстро ответил кто-то. — Заболел, видать…

За окном показался Финский залив. Он то блестел на солнце, как оловянное блюдо, то пропадал куда-то, и появлялись сосны — могучие и зелёные. Соснам былр всё равно, какое время года и какая погода.

— А учись мы в сельской школе, вы бы, наверное призывали нас пахать землю, — сказал Женя Константинов.

— Вы люди, испорченные большим городом, — ответила Алла Степановна. — Даже иллюзии ваши рационалистичны. Мне страшно за вас…

— А как же ударные комсомольские стройки?.. — спросила Таня Соловьёва. — Там ведь работают такие, как мы…

— Да ладно вам, — смутилась Алла Степановна. — Всё я понимаю… И на заводах вы прекраснейше работать будете, и на стройках, и учиться тоже будете, а то, что сейчас паясничаете, ну так это пройдёт.

— А как же землю пахать? — не успокаивался Женя Константинов.

— Кстати, о земле, — ответила Алла Степановна. — Я, например, пахала землю на целине, если тебя это так интересует. И я бы не сказала, что это были самые чёрные дни в моей жизни…

— Потому что вы знали, что вернётесь домой, — сказал Женя.

— Нальёте в ванную тёплой воды… — продолжила Таня.

— Смоете трудовую грязь…

— И пойдёте показывать знакомым трудовые мозоли…

— Нет, вы невозможные люди, — вздохнула Алла Степановна.

— Давайте устроим диспут о выборе профессии? — предложил Женя.

— Давайте, — сказала Алла Степановна. — Только не сейчас.

— А когда?

— Когда половина из вас провалится в институты, вот когда. А сейчас вы уже выбрали себе профессии, причём наверняка без учёта общественной необходимости, и диспут на данном этапе вряд ли что-нибудь изменит…

— А что же тогда изменит? — спросила Таня Соловьёва.

— Жизнь, — ответила Алла Степановна. — Суровые-суровые будни. А они начнутся у вас ой как скоро!

— Сумасшедший! Тише! Мы упадом! Ой! — Инна, побледнев, вцепилась в железные поручни. Качели взлетали до предела. Казалось, ещё чуть-чуть, и они встанут дном к облакам, провернутся вокруг собственной оси. Остальные качели мирно дремали. Больше охотников кататься не было. В беседке у самой ограды сидел длинноволосый парень и играл на гитаре. Парень почему-то пел Лещенко. «В последних астрах печаль хрустальная цвела…» — пел парень. Иногда он прекращал петь и кричал: «Уронишь девку! Не пугай девку-то!» — и хлопал рукой но струнам.

Инна видела землю в странном наклоне, небо, солнце, на которое наплывала щекастая туча, видела колесо обозрения, лениво дёргающееся и поминутно останавливающееся. Цветные кабинки болтались на нём, как ёлочные игрушки. Качели раскачивались медленнее. Костя опомнился.

— Хорошо, хоть народу нет, кроме певца, — сказала Инна. — У меня, Костенька, не четыре руки, чтобы держаться за качели и за юбку…

Костя посмотрел на часы.

— Английский… Кстати, что нам задали?

— Текст на странице сто сорок шесть, — сказала Инна. — Рассказ О. Генри. По-английски он называется «Полдоллара», а по-русски «Без вымысла»… Какие всё-таки вруны эти переводчики! Еле нашла этот рассказ… Я сегодня отправлялась в школу со спокойное совестью…

Сначала они долго шли по Невскому, потом у Фонтанки свернули и сели на трамвай и трястись долго-долго, пока не въехали в липовую аллею Центрального парка культуры и отдыха.

Костя и Инна были одни и вагоне. Сквозь окна светло голубело небо и мутно голубел пруд. В парке почти никого не было. Только плавали в пруду три ранние утки. Потом откуда-то появились два чёрных лебедя с красными клювами. Костя и Инна шли по берегу пруда, смотрели на водоплавающих и молчали. Косте казалось, что всё, что он сейчас скажет, прозвучит глупо и совсем не так, как надо.

— Ты последнее время чего-то мне не звонишь, — сказала Инна.

Начал вдруг моросить дождь. Костя и Инна брели от одного выцветшего гриба к другому.

— Я звоню, — сказал Костя. — Я звоню и звоню, как колокольчик…

В глазах у Инны был холод.

— Я не поняла юмора, — сказала Инна.

— Тебе ведь всё равно, звоню я или нет, — сказал Костя.

— А зачем тогда я хожу с тобой по этому парку? — спросила Инна.

— Я не знаю, — ответил Костя. — Пока ещё не знаю.

Инна достала из сумки и протянула один бутерброд Косте.

— Мне их бабушка зачем-то в сумку пихает. Я их обычно отдаю гекторовскому Караю. Я ведь по Невскому в школу хожу…

— А сегодня?

— А сегодня я поехала в школу на трамвае и встретила тебя.

Костя попытался взять Инну под руку, но она не позволила.

— И решила отдать бутерброды мне? Гав! Гав!

Песчаные парковые дорожки вились вокруг пруда, потом выводили к колесу обозрения и к парашютной вышке, с которой никто не прыгал, и намокший парашют висел, как огромная выстиранная простыня.

— Прокатимся? — спросил Костя, когда они оказались около колеса обозрения.

Инна первой залезла в кабину.

— Нам, пожалуйста, шесть билетов, — попросил Костя у сонной билетёрши, ведавшей движением колеса. — Мы хотим подольше покататься…

— Ну-ну… — непонятно сказала билетёрша.

Когда колесо поползло вверх, Костя посмотрел на Инну и вдруг увидел, что она плачет. Растерявшийся Костя стал гладить Инну по голове, как маленькую девочку. «Ну не плачь, ну не надо…» — повторял он всё время. А Инна, как избалованная маленькая девочка, которая хочет, чтобы её подольше утешали, продолжала плакать, а колесо тем временем поднялось на высшую свою точку, и, гладя Инну по голове, Костя видел, как сидит внизу завёрнутая в полиэтилен билетёрша, как плавают лебеди в пруду, морщиня за собой воду, как бежит по песчаной дорожке мальчишка в белой куртке. В лицо Косте дул дождевой берёзовый ветер, и Костя подумал, что, наверное, отец вместе с владельцем незаконного курятника Семёновым давно начали запасать берёзовый сок, но Инна в этот момент вдруг перестала плакать и обняла Костю, губы её были сухими, а поцелуи неумелыми, и опешивший Костя вдруг обнаружил, что колесо снижается, а билетёрша смотрит на них с ухмылкой. Но вот колесо опять поползло вверх, Инна отвернулась к окну, в которое вместо стекла был вставлен ветер, а Костя сидел совершенно обалдевший и счастливый, и не знал, что делать дальше.

Потом они снова ходили по песчаным дорожкам, но на этот раз держась за руки, смеясь, обнимаясь, они разговаривали о школе, о предстоящих экзаменах, о том, кто куда будет поступать, и о том, как, в сущности, быстро пролетело время.