1922

АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ

От славословий ангельского сброда, Толпящегося за твоей спиной, О Петербург семнадцатого года, Ты косолапой двинулся стопой. И что тебе прохладный шелест крыл ни, Коль выстрелы мигают на углах, Коль дождь сечет, коль в ночь автомобили На петопырьпх мечутся крылах. Нам нужен мир! Простора мало, мало! И прямо к звездам, в посвист ветровой, Из копоти, из сумерек каналов Ты рыжею восходишь головой. Былые годы тяжко проскрипели, Как скарбом нагруженные возы, Засыпал снег цевницы и свирели, Но нет по ним в твоих глазах слезы. Была цыганская любовь, и сипни, В сусальных звездах, детский небосклон. Всё за спиной. Теперь слепящий иней, Мигающие выстрелы и стон, Кронштадтских пушек дальние раскаты. И ты проходишь в сумраке сыром, Покачивая головой кудлатой Над черным адвокатским сюртуком. И над водой у мертвого канала, Где кошки мрут и пляшут огоньки, Тебе цыганка пела и гадала По тонким линиям твоей руки. И нагадала: будет город снежный, Любовь сжигающая, как огонь, Путь и печаль... Но линией мятежной Рассечена широкая ладонь. Она сулит убийства и тревогу, Пожар и кровь и гибельный конец. Не потому ль на страшную дорогу Октябрьской ночью ты идешь, певец? Какие тени в подворотне темной Вослед тебе глядят в ночную тьму? С какою ненавистью неуемной Они мешают шагу твоему. О широта матросского простора! Там чайки и рыбачьи паруса, Там корифеем пушечным "Аврора" Выводит трехлинеек голоса. Еще дыханье! Выдох! Вспыхнет! Брызнет! Ночной огонь над мороком морей... И если смерть - она прекрасней жизни, Прославленней, чем тысяча смертей.

1922, 1933

51

На Колчака! И по тайге бессонной, На ощупь, спотыкаясь и кляня, Бредем туда, где золотопогонный Ночной дозор маячит у огня... Ой, пуля, пой свинцовою синицей! Клыком кабаньим навострися, штык! Удар в удар! Кровавым потом лица Закапаны, и онемел язык! Смолой горючей закипает злоба, Упрись о пень, штыком наддай вперед. А сзади - со звездой широколобой Уже на помощь конница идет. Скипелась кровь в сраженье непрестанном, И сердце улеем поет в дупле; Колчак развеян пылью и туманом В таежных дебрях, по крутой земле. И снова бой. От дымного потопа Не уберечься, не уйти назад, Горячим ветром тянет с Перекопа, Гудит пожар, и пушки голосят. О трудная и тягостная слава! В лиманах едких, стоя босиком В соленом зное, медленном, как лава, Мы сторожим, склонившись над ружьем. И, разогнав крутые волны дыма, Забрызганные кровью и в пыли, По берегам широкошумным Крыма Мы яростное знамя пронесли. И, Перекоп перешагнув кровавый, Прославив молот и гремучий серп, Мы грубой и торжественною славой Своп пятипалый утверждали герб.

1922

МОСКВА

Смола и дерево, кирпич и медь Воздвиглись городом, а вкруг, по воле, Объездчик-ветер подымает плеть И хлещет закипающее рожью поле. И крепкою ты встала попадьей, Румяною и жаркою, пуховой, Торгуя иорданскою водой, Прохладным квасом и посконью новой. Колокола, акафисты, посты, Гугнивый плач ты помнила и знала. Недаром же ключами Калиты Ты ситцевый передник обвязала. Купеческая, ражая Москва, Хмелела ты и на кулачки билась... Тебе в потеху Стеньки голова, Как яблоко скуластое, скатилась. Посты и драки - это ль не судьба... Ты от жары и пота разомлела, Но грянул день - веселая труба Над кирпичом и медью закипела... Не Гришки ли Отрепьева пора, Иль Стенькины ушкуйники запели, Что с вечера до раннего утра В дождливых звездах лебеди звенели; Что на Кремле горластые сычи В туман кричали, сизый и тяжелый, Что медью перекликнулись в ночи Колокола убогого Николы... Расплата наступает за грехи На Красной площади перед толпою: Кружатся ветровые петухи, И царь Додон закрыл глаза рукою... Ярись, Москва... Кричи и брагу пей, Безбожничай - так без конца и края. И дрогнули колокола церквей, Как страшная настала плясовая. И - силой развеселою горда Ты в пляс пошла раскатом - лесом, лугом. И хлопают в ладоши города, Вокруг тебя рассевшись полукругом. В такой ли час язык остынет мой, Не полыхнет огнем, не запророчит, Когда орлиный посвист за спиной Меня поднять и кинуть в пляску хочет; Когда нога отстукивает лад И волосы вздувает ветер свежий; Когда снует перед глазами плат В твоей руке, протянутый в безбрежье.

1922

ТЕАТР

Театр. От детских впечатлений, От блеска ламп и голосов Китайские остались тени, Идущие во тьму без слов. Всё было радостно и ново: И нарисованный простор, Отелло черный, Лир суровый И нежной Дездемоны взор. Всё таяло и проходило, Как сквозь волшебное стекло. Исчезло то, что было мило, Как дым растаяло, прошло. Спустились тучи ниже, ниже, И мрак развеялся кругом, И стал иной театр нам ближе, Не жестяной ударил гром: И среди ночи злой и талой Над Русью нищей и больной Поднялся занавес иной И вот театр небывалый Глазам открылся... Никогда В стране убогого труда Такого действа не видали. И старый, одряхлевший мир Кричал, как ослепленный Лир, Бредя в неведомые дали. Широкий лег в раздольях путь, Леса смолистые шумели, И крепкая вдыхала грудь Горючий дух травы и прели. И были войны. Плыл туман По шумным нивам и дубравам, И, крепкой волей обуяй, Промчался на копе кровавом Свободный всадник. И тогда Иною жизнью города Наполнились. Могучим током Ходил взволнованный народ, И солнце пламенем широким Прозрачный заливало свод. Октябрьский день, как день весенний, Нам волю ясную принес. И новый мир без сожалений Над старым тяжкий меч занес. Но что с театром! То же, то же, Всё тот же нищенский убор, И женщины из темной ложи Всё тот же устремляют взор. Оркестр бормочет оробелый, А там, на сцене, средь огней Всё тот же Лир, или Отелло, Иль из Венеции еврей. Или Кабаниха страдает, Или хлопочет Хлестаков, Иль три сестры, грустя, мечтают В прохладной тишине садов. Всё, как и прежде, лямку тянет. Когда ж падет с театра ржа, Актер освобожденный встанет, И грянет действо мятежа.

1922

ЛЕНИНГРАД

Что это - выстрел или гром, Резня, попойка иль работа, Что под походным сапогом Дрожат чухонские болота? За клином клин, К доске - доска. Смола и вар. Крепите сваи, Чтоб не вскарабкалась река, Остервенелая и злая... Зубастой щекочи пилой, Доску строгай рубанком чище. Удар и песня... Над водой Гляди - восходит городище... Кусает щеки мерзлый пух, Но смотрят, как идет работа, На лоб надвинутый треух И плащ, зеленый, как болото... Скуластый царь глядит вперед, Сычом горбясь... А под ногою Болото финское цветет Дремучим тифом и цингою... Ну что ж, скрипит холопья кость, Холопья плоть гниет и тлеет... Но полыхает плащ - и трость По спинам и по выям реет... Стропила - к тучам, Сваи - в гать, Плотину настилайте прямо, Чтоб мог уверенней стоять Царь краснолицый и упрямый... О город пота и цинги! Сквозь грохот волн и крик оленей Не слышатся ль тебе шаги, Покашливанье страшной тени?.. Болотной ночью на углах Маячат огоньков дозоры, Дворцами встал промерзший прах, И тиной зацвели соборы... И тягостный булыжник лег В сырую гать И в мох постылый, Чтобы не вышла из берлог Погибшая холопья сила; Чтоб из-под свай, Из тмы сырой Холопья крепь не встала сразу, Тот - со свороченной скулой, Тот - без руки, а тот - без глаза. И куча свалена камней Оледенелою преградой... Говядиною для червей, Строители, лежать вам надо. Но воля в мертвецах жила, Сухое сердце в ребрах билось, И кровь, что по земле текла, В тайник подземный просочилась. Вошла в глазницы черепов, Их напоив живой водою, Сухие кости позвонков Стянула бечевой тугою, И финская разверзлась гать, И дрогнула земля от гула, Когда мужичья встала рать И прах болотный отряхнула...