— Ясно, — подхватил Лешка. — Я точно приду. Вы меня ждите.

Старик заломит цену. Ладно, что там. Он был доволен — сумел договориться. Теперь дело, можно сказать, пошло на лад, и от этого оно показалось куда привлекательнее.

Женщина уселась на повозку, плечом подперла бочонок. Возчик хлестнул ишака, тот неохотно потянул, повозка затарахтела по булыжнику, запрыгали бочонки.

— Пшел, ну пшел же, кому говорят, — понукал возчик.

— Так вы, дяденька, имейте в виду, — идя за ним, возбужденно говорил Лешка, — значит, завтра точно. А я еще, само собой, зайду к вам…

Среди солнца и поднятой ветром пыли, пустых ящиков из-под лимонада, которые сбрасывали рабочие с машины, стояла Жужелка с большой соломенной кошелкой в руках.

Он в замешательстве поспешно шагнул за машину-пусть она пройдет мимо, ждал, уставясь в прикрепленный к борту грузовика плакат: «Переходя улицу, убедись в безопасности».

Кто-то следом зашел за машину, а Лешка, не оборачиваясь, почувствовал: Жужелка.

— Я тебя видела, — раздалось у него за спиной.

Он вздрогнул. Не оборачиваясь, продолжал изучать плакат.

— Ты что тут делаешь на базаре?

— А что тебе?

— Мне? Интересно, вот и спрашиваю.

— Мало ли кому что интересно.

— Вот еще новости! Секреты!

Он пошарил в карманах, слушая ее незнакомо звучащий голос, достал сигареты и спички. Затянулся и сразу как-то окреп.

— Не видишь, что ли, читаю: «Переходя улицу, убедись в безопасности».

Она тоже прочла вслух плакат, улыбаясь и раскачивая в руках большую кошелку.

— Будет дождь. Посмотри, какая туча движется.

— Да, прет вовсю.

— Хорошо бы дождь. Только бы ветер не разогнал тучу.

Вот будет жаль. — Она выговаривала слова старательно и звучно, точно слушая сама себя.

— Дождь — это вещь, — сказал Лешка.

Вдруг перед ним всплыло, как она стояла вчера на проспекте с Лабодановым и Лабодамов держал ее за руку. Они вели себя так, точно Лешка умер и его не существовало на свете.

Ему стало так больно, так нехорошо, хуже, чем вчера.

— Пошли отсюда, что ли.

— Обожди. Сейчас, минуточку. Я загадала. — Задрав голову, она покачивалась на носках, безмятежно уставясь в небо, — там быстро плыла огромная туча, растрепывая и поглощая на своем пути небольшие облачка. — Я вон на то облачко загадала, вон оно, вроде собачонки. Заденет его или нет?

Огромная дождевая туча приближалась сюда. Она достала наконец краем маленькое облачко, похожее на собачонку.

— Ну, пошли теперь, — с удовлетворением сказала Жужелка.

Лешка сказал срывающимся от напряжения голосом:

— Клена, я тебя спрашиваю, ты занимаешься? У тебя: ведь экзамен на носу!

— Не так чтоб особенно. Понемножку. — Она смотрела на него невозмутимо сияющими глазами. — В общем кое-как.

Плохо.

Он быстро заговорил, закипая возмущением:

— Это ведь черт те что! Ерунда какая-то. Где ж твои стремления, в конце концов? Выходит, трепотня одна.

Она не защищалась.

— Два дня у тебя осталось. Ты что же, завалиться хочешь?

И вообще тебе каждый день дорог. О чем ты думаешь? Не понимаю! Могла бы и на базар не ходить.

— Мама послала.

— Ведь тебе химию готовить надо и для экзамена в институт тоже. — Он искоса взглянул на нее, сказал мягче:-Это для тебя сразу же подготовка и в институт. Два дела. Ведь так я говорю?

Она молча кивнула. Сомкнутые губы ее огорченно набрякли.

Он взял у нее из рук кошелку, и они пошли медленно, не заговаривая друг с другом, мимо развевающихся мочал, кипы веников, железных кроватей, мимо загона с живыми колхозными утками и больших красных яблок, привезенных с Кавказа.

— Купите лилии! По рублю за ветку. Хорошо пахнут. Купите лилии!

— Ладно, ты не расстраивайся. — Он не мог вынести, что у нее такое огорченное лицо. — Сейчас быстро купим, что тебе надо. И все. Наверстаешь, что прохалтурила.

Ветер теребил ее волосы, и она иногда отбрасывала их с лица движением головы или слегка поправляя их плечом. И от ее такого знакомого движения, от того, что они шли рядом, затерявшиеся в толпе, и их толкали, и Лешка невольно касался ее руки, его захлестывало радостью и празднично гудело в груди.

И даже кадровичка сейчас не казалась ему мегерой. Может, еще и не откажет…

Жужелка остановилась, выбирая молодую картошку. Тот же вкрадчивый голос торговца из-под полы вопрошал за их спинами:

— Щелок, дамочка? Синька, ваниличка?

Лешка наклонился, подставляя кошелку, и вдруг увидел открывшееся под прядью волос маленькое ухо Жужелки, такое детское, трогательное, жалкое; у него дрогнуло в груди и часто-часто заколотилось сердце.

Жужелка взяла два пучка редиски, попросила:

— Вы не обрежете листья?

— Могу, могу, моя рыбонька, моя славненька, — запела старуха.

Женщины за прилавком задирали головы и переговаривались о том, будет ли дождь. Дождь наконец закапал. Сверкнула молния.

— Гроза! Господи, гроза! — с восторгом сказала Жужелка.

Пророкотало. Ветер поднял и закружил пыль, принялся хлестать дождь. Кто плащом, кто мешком накрылся, разбегаясь.

Продавцы, подхватив свой товар, причитая, бросились под навес. Лешка и Жужелка тоже помчались вместе со всеми. Они вбежали на крыльцо. Жужелка обернулась к нему запыхавшаяся, и ее мокрые волосы хлестнули Лешку по лицу.

Она внимательно посмотрела на него, точно впервые увидела, и молча стала поправлять на нем выбившуюся из ворота ковбойки косынку.

Их сжали со всех сторон сбежавшиеся на крыльцо люди.

Проталкивались с весами к окошку-расторговались, сдавали весы.

Кто-то рядом вздохнул:

— Вот цэ добре. Трошки смочить.

Девушки-мороженщицы, в белых куртках, с ящиками наперевес, громко перекрикивались. Жужелка вертела головой, ловя каждый возглас, заражаясь общим оживлением. А Лешка ничего не слышал, он не сводил с нее глаз, и в ушах у него стоял гомон.

Жужелка протолкалась к перилам и смотрела, как дождь хлестал по булыжнику. Лешка протиснулся за ней. Будь у него сейчас деньги, те обещанные двести рублей, ну пусть хоть не двести, а рублей двадцать или даже десять, он накупил бы Жужелке всех сортов мороженого.

Сверкнула Молния. Затрещало, загрохотало где-то совсем близко.

— Ай, картошка молодэнька! — ужаснулась рядом толстая бабка, глядя, как на прилавке у кого-то на весах осталась под дождем картошка.

— Скоро стихнет. Ты сразу домой иди. И садись зубрить.

И не нервничай. Зубри себе спокойно. За два дня наверстаешь. — Лешка говорил и удивлялся, как тупо у него выходит. Все эти слова-не имели отношения к тому, что чувствовал он сейчас. — У тебя ведь память что надо. Сама знаешь.

Она обернулась к нему.

— Пусть лучше не стихает. Пусть. Пусть льет и гремит вовсю! настойчиво, горячо сказала она и прижалась спиной и затылком к столбу, поддерживающему навес.

— Можно подумать… Можно подумать, что тебе наплевать.

Она ничего не ответила, смотрела, как девушки-мороженщицы, визжа «Ай, такси наше приехало!», грузили под дождем свои ящики в кузов крытой брезентом машины и следом сами перевалились через борт туда же, помахали на прощанье и уехали.

— Не пойму. Ты какая-то не такая, на себя не похожа.

— Да? — переспросила она. — А какая же я? Нет, ты скажи.

Интересно ведь.

Она смотрела на него, выжидая.

— Ты всегда занималась как надо.

— Ах, ты об этом, — разочарованно протянула она.

Он нервничал.

— Да1 Об этом. А об чем же еще?

Она сказала беспечно:

— А другие не больно стараются. И сходит ведь. Живут себе.

Он уткнулся взглядом в широкое переносье, над которым легкой черной дужкой сбегались брови.

— Ты-не другие.

Она покраснела. Стало слышно, о чем говорят по соседству с ними люди.

— Видали, как енакиевские забили?

— Так то были дурные два гола.

— Мамка, где вы тапочки брали?

Жужелка спросила:

— А как же вот ты, например, живешь?