— Я-то? — переспросил Лешка, больно задетый. А ему казалось, она все понимает. — Мне бы только цель найти, Я б добрался до нее всеми силами. — Он никогда не мерился с ней. Его колыхало из стороны в сторону, а она была устойчивее, яснее. — Мне бы только найти… Уж я бы вцепился.

Она обеспокоенно посмотрела на него.

— Если б ты только знал все… Я развинтилась, конечно. Но я постараюсь… — торопливо, сбивчиво заговорила она. — Если б ты знал! Может, ты не говорил бы так.

Она посмотрела на него и замолчала.

Лешка постоял, точно сквозь пелену, но отчетливо, слово в слово, слыша, как за спиной у него женщина хвалила плащ на другой женщине и справлялась, подарили ли ей его, а та отвечала; «Да нет. Муж куплял». Стучало в висках. Руки наливались тяжестью. Он не хотел услышать больше ни слова. Он понял все, что Жужелка говорила. Не глядя ей в лицо, отдал кошелку и, проталкиваясь плечом, стал пробираться с крыльца.

Он шел под дождем, не разбирая луж. В оставленную на прилавке банку с томатом падал дождь, кто-то накрывшийся с головой плащом, обгоняя Лешку, весело сказал:

— Бог добавил!

Он слышал, как Жужелка громко позвала его:

— Лёша! — И потом еще раз опять:-Леша!

Он не обернулся.

Прямо на земле под прилавком сидела женщина, по ее подолу, по голым коленям ползала белая морская свинка. Женщина доставала из-за пазухи скомканные рубли и пересчитывала их. Заслышав шаги, она привычно затянула, поглаживая морскую свинку:

— Боря не обманет, погадает сейчас. Боря все знает.

Лешка быстро прошел мимо.

— Есть ли мне счастье в жизни. Скоро ли придет, кого ожидаю, из заключения, — монотонно неслось ему вслед.

Он вошел в ворота и, точно слепой, не видя перед собой ничего, направился к дому.

— Алексей!

Он оглянулся. Они сидели вдвоем, мать и отчим, за вынесенным на улицу столом и играли в домино, точно ничего не случилось и сегодня такой же день, как вчера.

— Алексей! — нервно позвала мать.

Он вернулся от двери и подошел к их столу.

— Нам нужно поговорить с тобой. Это очень серьезно. — Мать замолчала, поглядывая то на мужа, то на сына возбужденно округлившимися глазами.

Ему было все равно: пусть говорят.

Матюша был в майке, белые руки и плечи его оголены.

— Вот твоя мать и я… Мы решили. Я согласен был тебя учить. Дать тебе образование. Настоящее. Но ты…

Слова доносились приглушенно, точно в ушах набилась вата.

В них было что-то оскорбительное. Лешка усмехнулся и отставил ногу.

— В наше время, когда мы наблюдаем такие свершения… — Матюша с усилием выбросил из зажатого кулака все пальцы и опять собрал их в кулак. Когда спутник в небе… и другие достижения. В такое время бездельничать позорное дело.

Это была истина, и тем хуже для нее, что она высказана таким скучным белотелым человеком в майке. Матюша запнулся, задвигал, костяшки домино по столу.

Помолчали. Во дворе хорошо пахло после дождя от кустов и деревьев. По булыжнику еще сочилась, стекала с пригорка вода.

Лешка мотался по городу в каком-то нервном возбуждении, ничего не чувствуя, а сейчас, настигнутый болью, безучастно ждал, когда можно будет уйти, скрыться с глаз.

— Как ты стоишь? Что ты корчишь из себя? — крикнула мать.

Чего она кричит? Было нестерпимо представить, что после всего, что произошло, Жужелка, если она появится сейчас здесь, услышит, как его песочат. Он не взглянул на мать. Медленно пригладил обеими руками волосы, пропуская их сквозь пальцы, чувствуя холодную испарину на спине.

— Ну так дальше-то что? Или это все?

— Ты не нукай! — сдерживаясь, строго сказал Матюша. Он никогда не забывал о сложности своего положения: он — отчим, не отец. — Тебе дело говорят.

— А я слушаю.

— Тебе добра желают. Надо понимать и ценить это.

— Везде добрые советы, вроде директив.

— А если кто не умеет понимать советы, так таких заставлять надо.

— Свирепо вообще.

Здесь опять помолчали. Матюша, скрестив на груди голые руки, раздраженно похлопывал себя по плечам.

— Ты не философствуй, — сказал он.

Мать обеспокоенно поглядывала на мужа, лицо ее пошло красными пятнами.

— Да ты скажи уж ему.

— Так вот, — туго, нехотя заговорил опять Матюша. — Фото у тебя есть? Две штуки надо.

— Какое фото? Откуда оно у меня?

— Значит, завтра же без промедления надо сняться. Заявление и короткую автобиографию-раз, фотографии-два, справку из школы, что окончил девять классов, — три. Пойдешь на Торговую, там учебный комбинат ремонтно-механического завода. Туда отнесешь все.

— Загадки, — сказал Лешка.

— Два места всего от фабрики было, — живо вставила мать.

— Туманности Андромеды, — сказал он, настораживаясь.

Он им не доверял. Могли бы объяснить яснее. Как-никак его касается.

— Развязно держишься, — хмуро сказал отчим.

— Вот именно, — подтвердила мать.

— Какие еще загадки! Представилась тебе возможность выучиться на помощника мастера. В общем кончай лоботрясничать.

Матюша стал излагать, как было дело. Как узнал вчера, что с их фабрики посылают двоих молодых рабочих в школу помощников мастеров и как сразу же принял меры, чтобы одно место оставили за ним, то есть за Лешкой. Он говорил обстоятельно, неторопливо, как уже давно не разговаривал при Лешке, а мать не выдержала, ворвалась, захлебываясь, возбужденно:

— Это все так уладилось только потому, что директор так ценит отца! Только из уважения к нему. (Он не выносил, когда она о Матюше говорила «отец».) Как он тебе сказал: «Матвей Петрович, только для тебя могу пойти на это». Так, да?

То, что ей с Матющей казалось благом для Лешки, не раз принималось им в штыки. И сейчас, обращаясь к Матюше, мать не спускала пугливо скошенных глаз с сына, не умолкала и все захлебывалась:

— Год поучишься — и станешь прилично зарабатывать. Сможешь одеться и веселиться, как тебе нравится. Ну, чем тебе плохо?

— Я не пойду, — угрюмо сказал Лешка, глядя себе под ноги.

Мать притихла, грузно осев, зло, несчастно вскинулась:

— Ты что, совсем ошалел? Нет, ты объясни, что это такое?

— Не пойду, и все, — упрямо повторил Лешка. — Пусть посылают, кого намечали. А я что? Откуда взялся? Сбоку припека? — Что он, какой-нибудь хмырь, папенькин сынок вроде того, что расписал Лабодапов?

— Абсурд! — веско сказал Матюша и похлопал себя по плечам.

— Я в другое место устраиваюсь. Уже договариваться ходил.

— Интересно, — сказал Матюша; он был задет. — Это интересно. Что ж ничего не сказал? Молчком, значит. Чего ж ради было просить, унижаться?

— Да, да1 Ведь он просил, унижался.

— А куда это ты устраиваешься? — привалясь грудью к столу, недоверчиво прищурился Матюша. — Давай обсудим, что целесообразней!

— Да, да! Давай обсудим, — всполошенно подхватила мать.

Они оба чувствовали себя с ним неуверенно, бессильно и потому отчужденно.

— Чего ж обсуждать. Сперва ответа дождаться надо.

— Так у тебя и ответа еще нет? — Матюша вытер рот рукой, сказал тяжело: — Ты вот что — ты прекрати издеваться над матерью. Ты вон до чего ее довел. Завтра же собери, что надо, и отправляйся на Торговую улицу.

— Не пойду. На чужое место усаживаться не собираюсь.

— Сопляк ты! — громко сказал Матюша, и его ноздри задрожали от возмущения. — Кто ты такой, чтобы судить! Посознательнее тебя, такого молокососа, люди…

Лешка шагнул к столу, лицо его потемнело от бешенства.

— А вы, вы… — задыхаясь, заговорил он.

— Как ты смеешь! — крикнула мать. — Отец все для тебя старается!

На их громкие голоса выглянула старуха Кечеджи и опять закрыла дверь. Зло, сквозь слезы, визгливо, мать не унималась:

— Вот дрянь! Какая дрянь! Что себе позволяет! Еще рассуждает! А у самого одна гадость на уме… Девчонка!

Он вцепился в край стола, яростно тряхнул его, и костяшки домино шарахнулись на землю.