Лешка вдруг подумал, что какой-нибудь день всего остался ему, чтоб так ходить, смотреть. От этой нелепой мысли в висках принялось стучать. Он присел на лавочку у чужих ворот. Ему необходимо было все обдумать.

Но на месте не сиделось. Он вскочил и быстро пошел отсюда, с этой тихой улички, на проспект, в толпу.

Он шел по проспекту, больше всего на свете желая, чтобы сейчас что-нибудь произошло: выбежал бы на мостовую ребенок, и Лешка ринулся, выхватил бы его из-под самой машины. Или загорелся дом, и Лешка бросился бы в огонь и появился перед толпой с пострадавшим на руках, сам тоже сильно обгоревший.

И все поняли бы, чего Леша Колпаков стоит, что он на самом деле собой представляет.

Вдруг кто-то сильно дернул Лешку за рукав. Он обернулся.

— Помоги, парень! Опаздываю! — выдохнула ему в лицо незнакомая девушка в тюбетейке и темных очках.

Он не сообразил еще, чего от него хотят, как в руках у него оказались тяжелый мешок и парусиновый саквояж.

— Не тяжело? Донесешь?

Он тупо кивнул. А девушка возбужденно торопила его:

— Девятнадцать минут осталось до отхода эшелона! Учти!

Она пошла вперед, торопясь, спотыкаясь от волнения, от боязни опоздать на поезд, изредка оборачиваясь всем телом.

Он тащился за ней, как дурак, как лопух, как груженый ишак, которым каждый может помыкать на свой лад. Какого черта! Мелькнуло: Лабоданов никогда не дал бы себя так облапошить. Он догнал девушку и, идя с ней рядом, спросил:

— А чего вы не поехали на трамвае?

— Ох, эти трамваи! Задержка бывает. Не могу рисковать.

Он не успел ей возразить, как уже замелькали впереди черные спортивные шаровары да подпрыгивающий на спине рюкзак и тюбетейка над ним.

Они пошли по мостовой-так казалось почему-то быстрее.

Асфальт сменился булыжником. Спускались под гору. Ветер гнал пыль им в спину. Мимо проносились, подскакивая, машины.

Лешка нервничал, заразившись незаметно для, себя беспокойством — не опоздать бы.

По сторонам лепились старые одноэтажные дома под черепичной крышей. Будочка холодного сапожника. Бойкая парикмахерская с одним оконцем, вделанным в двери. Показалась вокзальная площадь. Трамвай, скрежеща, давал круг, огибая клумбу в центре площади. Вокзал. Сумрачно, прохладно и пусто внутри. А у выхода на перрон-толчея пассажиров, узлов, чемоданов. Вслед за девушкой, решительно расталкивающей всех, Лешка протиснулся к выходу под ожесточенную брань публики.

— На целину где состав? — крикнула девушка дежурному, и тот махнул рукой:

— За переездом.

И тогда девушка побежала из последних сил по перрону, и рюкзак прыгал у нее на спине. И Лешка бежал за ней, задевая тяжелым мешком об асфальт. У опущенного шлагбаума ждала подвода, запряженная двумя лошадьми. Стрелочница держала в сложенных на животе руках зеленый флажок.

— Вон-на! — указала стрелочница на видневшийся на путях состав.

Но в этом уже не было нужды. Было понятно, что это он, целинный, весь в плакатах, гомонящий, облепленный шумным народом.

— Успели! — обернувшись к Лешке темными очками, выдохнула девушка. Она шла вдоль вагонов, расталкивая провожающих, спрашивая: — Где фармацевтический техникум? Фармацевты где?

Из теплушек неслось пение, и было пестро, шумно.

— Лизка! Лизка! Девочки, Лизка! — закричали, замахали руками, перевешиваясь через перекладину в раздвинутых дверях теплушки.

И Лешкина девушка в тюбетейке завопила счастливо:

— Девочки! Девчонки, милые! Это я! Ох, девчонки, держите консервы!

Ахая, тормоша Лизку, бранясь: «Ах, чтоб тебя, дуреха! Чуть не опоздала!», девчата подхватили мешок у Лешки и передали в вагон. И туда же уплыл парусиновый саквояж. Парень в берете, проходя мимо, деловито сообщал:

— Салют, девоньки] Подтягивайся в вагон! Сейчас двинемся…

Зазвучал горн, В груди у Лешки тревожно отозвалось. Все встрепенулись, замолкли и полезли поспешно в вагоны.

Лизка сняла очки, вытерла скомканной тюбетейкой лицо и крепко встряхнула Лешкину руку.

— Ну, пока. Спасибо тебе. — Она вдруг быстро приблизила к нему распаренное, все в красно-белых пятнах лицо и чмокнула его в щеку. И тут же кто-то другой с торчащими из-под платочка косицами, вывернувшись из-под ее руки, тоже громко чмокнул Лешку.

— А ну вас, — сказал, смутившись, Лешка. — Много вас тут.

— Жди меня! — крикнула девушка с косицами. — И я вернусь! Быть может!

Она протянула руки, и девчата втащили ее, а за ней Лизку в вагон. И теперь они обе стояли в первом ряду, навалившись животами на перекладину, а на них напирали сзади и кричали ему:

— Поехали с нами!

Кто-то затянул:

Состав тронулся. Девчата замахали, закричали что-то Лешке, но невозможно было разобрать что. Лешка тоже махал им и взволнованный шел рядом с вагоном. Его. так и подмывало вскочить к ним в вагон и уехать далеко-далеко от Лабоданова и Славки, от Баныкина, от милиции… Вагон стал обгонять его, и он отбежал, быстро вскарабкался на откос, чтобы девчата в теплушке еще раз увидели его и помахали.

Мимо поползли вагоны, разукрашенные плакатами:

«Не кантовать! Девушки»-это еще на одном вагоне, где едут девушки.

«Даешь целину!»

И в каждом вагоне, навалившись всем скопом на переклада ны, махали руками и пели. И в каждом пели что-нибудь свое, а оркестр играл свое, и стояла веселая неразбериха от проезжающих мимо хоров.

Проплыла вагон-лавка; прилавок, весы, дядька в белом халате за прилавком — прямо как на сцене.

Состав оборвался и пошел, вихляя хвостом. Открылись заслоненные им маленькие дома рыбаков и в проемах между ними — море.

Провожающие, стоя на откосе, все махали вслед ушедшему эшелону, и Лешка махал со всеми. Оркестр немного еще поиграл, пока состав не скрылся из виду. Потом музыка разом оборвалась, и все стали расходиться.

А Лешка все еще стоял и смотрел на железнодорожный путь, желто-серый от размолотого ракушечника, лежащего между шпал.

Баныкин вошел в ворота под номером двадцать два. Во дворе он застал лишь одну старуху. Она стояла у летней мазаной печки, помешивая ложкой в кастрюле; концы серого шерстяного платка, лежащего у нее на плечах, скрещиваясь на груди, были стянуты узлом на спине.

Небольшая белая собака — Баныкин вступил, видимо, в подведомственный ей сектор двора — приподнялась с нагретого булыжника и служебно залаяла.

— Цыц, Пальма, гуляй себе, — сказала, обернувшись, старуха, и глаза ее из-под сизых нависших век с любопытством оглядели пришельца.

Это была такая заядлая старость, что Баныкин оробел.

— Бабушка, можно вас?

— Вы к нам? Отчего же, пожалуйста.

Чему-то обрадовавшись и хитровато щурясь, она отставила с огня кастрюлю, вытерла о фартук руки и зашелестела легкими подошвами, ведя его за собой. Перед входной дверью старуха проделала какие-то заклинательные, как показалось сначала Баныкину, движения.

— Кш, кш! Несчастные! — размахивая темными руками, ругала она мух, облепивших дверь. — Кто-то сало есть собирается, кабана на дворе держит, а ты изволь мух кормить! Не хочется связываться, а то б живо этого кабана дух тут простыл!..

А где ж ваш чемодан? — спросила она вдруг, впуская Баныкина в дом.

— Какой чемодан? Зачем он мне?

— Ну ладно, — сказала она, быстро соглашаясь. — А все же лучше, конечно, когда с вещами. Нам спокойнее, ведь мы еще не знакомы. А узнаем, тогда можно и без чемодана. А по части чистоты спросите любого.