Он еще говорил что-то, но Лешка плохо слушал. Они совсем чужие. И Как только он подумал об этом, на него стала наползать зеленая тоска. Всего день оставалось ему разгуливать, а тут рвались на глазах последние связи.

— Если ты не уяснишь, — сказал Лабоданов, — дохлое твое дело. Сжует тебя в два счета. И не заметишь.

Чего он все наседает со своими наставлениями? Может, чтобы крепче себя самому чувствовать?

— Послушай, Виктор, только честно. Ты как относишься к Клене? — выпалил и сразу одеревенел.

Лабоданов быстро и с интересом глянул на него.

— Она мне нравится.

— А как ты относишься к ней? Понимаешь? Как относишься?

Ему показалось, Лабоданов усмехнулся, и он понял, что сейчас, в эти минуты, теряет в его глазах последнее.

— Девчонка-как все, — сказал Лабоданов и опять взглянул на часы.

— Нет! Не как все! Не как все!

— Да замолчи ты! Публику собираешь. Опять истерика.

Если б Лабоданов ответил иначе, если б он относился к Жужелке по-настоящему, Лешка не произнес бы больше ни слова, отвалился бы тут же от него.

Он огляделся. Прямо под ногами у него копошились две маленькие девочки, растаскивая сложенные стопкой плиты. На мостовой — мальчишка, присев на корточки, бил куском асфальта по булыжнику.

— Имей в виду… Если с ней что-нибудь… — с отчаянной угрозой сказал он.

Как в тумане, он увидел неподвижное лицо Лабоданова. Потом оно поморщилось.

— Несерьезно, Брэнди. Чего ты волнуешься? Женский пол — наше общее достояние.

И добавил, как всегда наставительно:

— Уж если у тебя прорезался интерес к этому… Тут кое-что надо уметь. Во-первых, надо уметь овладевать своим объектом с первого взгляда…

Лешка сунул руки в карманы, он весь напрягся до последнего. Перед ним, точно в каком-то тумане, покачивалось незнакомое, плоское, неживое лицо Лабоданова.

В городском парке над обрывом, уводящим к морю, взметнулось крыло самолета — памятник погибшему в войну герою-летчику.

Где-то внизу за зарослями акации, где так и вьются белые мотыльки, гудки паровозов, стук вагонов, белые домики в зелени и багряные, точно подожженные солнцем, черепичные кровли. Лают собаки. А правее-пляжи и мост, перекинутый через железнодорожное полотно. И море. Море серебристое. Парусник в море, просветлевший, бесцветный горизонт. Молоденький месяц в зеленовато-заголубевшем небе.

Крыло самолета встает над морем. И кажется: нет там внизу жизни, такой уютной отсюда, с обрыв? — только крыло и море.

Сюда в парк, к памятнику, на первое свое свидание пришла Жужелка раньше назначенного ей времени. Кое-где на скамейках сидели парни и девушки, уткнувшись в учебники. Жужелка села на пустую скамейку. Ползали муравьи по присыпанной цветным песком дорожке. Мохнатая гусеница вползла на ногу Жужелке, и Жужелка сбросила ее.

Садилось солнце, его лучи окрасили багрянцем крыло самолета.

Отец Жужелки не был летчиком, и такой памятник ему бы не поставили. Но в глубине парка есть другая могила — братская могила, прикрытая бетонной плитой. Жужелка иногда приходит в парк постоять у плиты, на которой написано: «Павшим в Отечественную войну». Она представляет себе, что Федя Халпакчи, ее отец, которого она не знала, лежит здесь, в могиле, придавленной плитой.

Но это одно лишь воображение. Федя Халпакчи не может быть похоронен здесь. Он погиб при взрыве моста через Кальмиус, и река унесла его в море. На праздниках, когда мать выпивала, она плакала, ей мерещилось, что мужа ее, Федю. носит по морю. Только он один мил, люб и дорог ей, а его нет и не будет, и жизнь ее обездолена навеки. «Любовь-это все, — говорила мать. — Без нее никакой жизни». У нее так много слов о любви, о злой разлуке и ожидании, что, когда она пристрастилась гадать, к ней потянулись солдатские вдовы.

Что же такое любовь? «А я ведь из-за тебя пришел!», и голубые глаза, от которых невозможно оторвать взгляд и до озноба страшно глядеть в них. И руки, державшие ее руки. Может, это и есть любовь?

Она сидела у памятника, в условленном месте на скамейке.

По какой бы дорожке он ни шел сюда, она бы увидела его.

Но она не смотрела по сторонам. Она следила за муравьями, ползающими у скамейки по песку, и ждала, когда он сам подойдет и окликнет ее.

Он окликнет ее, и они заговорят Но о чем же? Она должна ему что-то сказать, ведь она пришла на свидание, но что же, господи? Что говорят друг другу люди на свидании?

Минутами становилось так неловко, так обременительно от всего этого, что ей хотелось, чтобы Лабоданов не приходил совсем.

Мальчишка с пустой бутылкой под мышкой шнырял у кустов акации, растущих по сторонам скамейки, охотясь за мотыльками. Он ловил их прямо ладонью и запихивал в карман.

— Отпусти ты бабочку! — не выдержала Жужелка.

Он не подумал даже обернуться, сказал резонно:

— А они — будущие гусеницы.

Словил еще одну и сунул руку в карман.

— У меня уже полный карман!

Заиграл духовой оркестр, заглушил голос местного диктора, Напомнившего о месячнике безопасности движения в городе. Под музыку живей побежали струйки фонтана, и бронзовый мальчик, восседавший в центре фонтана, радостно заискрился, благосклонно взирая на больших лягушек, выпускающих изо рта прямо на него водяные струйки.

— Приветствую вас всесторонне и разнообразно!

Жужелка вздрогнула. Перед ней стоял Славка.

— Что поделываешь тут? Кого ждешь? — Он спрашивал настойчиво, с каким-то подвохом, наслаждаясь ее замешательством.

— Никого.

Он заметил на коленях у нее учебник.

— А! Занятия на свежем воздухе. Экзамен? Как-нибудь скинешь. — Он достал из кармана пачку сигарет, заглянул в нее. — Не куришь? Печально. Скомкал пустую пачку и зашвырнул в кусты. — А куда потом подашься, после экзаменов?

— Куда-нибудь.

— Валяй к нам, в. пищевой техникум.

— Вот еще.

Ну чего он торчит тут, вяжется с разговором?

— На институт метишь? Не стоит. Послушай меня. Плохого не посоветую. Топай в какой-нибудь дохленький техникум вроде нашего. Есть знакомые ребята, прошлый год окончили, устроились ничего. На рефрижераторах ездят. Левые заработки. Жить можно.

— Но ведь неинтересно, — натянуто, с высокомерием сказала Жужелка.

Он продолжал свое:

— Охота была ишачить в институте! Кто-то потом пойдет наверх, а мы — в глубину. И получай свои восемьсот восемьдесят! В крайнем случае лет через пять-тысяча сто. И крышка! — Он отрубил ребром ладони под горлом два раза-точно жест Лабоданова. Это сходство было неприятно Жужелке. — Уж я-то знаю ставки.

— Что ж, по-твоему, — с неприязнью сказала Жужелка, — вся жизнь сводится к деньгам? И потом, если ты все равно бу~ дешь получать восемьсот восемьдесят, то пусть хоть на более интересной работе.

Славка не ответил, вскинул бровь.

— Так вот. — Он многозначительно помолчал. — Виктор Лабоданов передает через меня: он немного задержится.

Жужелка вспыхнула, пораженная. Она посмотрела на дорожку, ведущую к входным воротам парка. Там маячила девушка, та самая, которую Жужелка видела дома у Лабоданова.

Она прогуливалась по красному песку, в том же самом платье, облегающем ее стройную, тоненькую фигурку.

— Чего ты волнуешься! У него гость. Как отвяжется, придет.

Поняла? Еще целый вечер впереди. Не расстраивайся. — Славка говорил, изогнувшись над Жужелкой, и длинная прядь волос свалилась ему на лицо.

Как неприятен, как отвратителен был он ей с отвисшей длинной прядью, со своим бесцеремонным разглагольствованием.

— Только ты дождись его. Слышишь? Не уходи.

Она ничего не ответила. Тайна ее свидания раскрыта, и все теперь было ей ни к чему.

К ним приближалась девушка, и они оба смотрели теперь, как она шла по красной песчаной дорожке. Девушка приподняла руку, приветствуя Жужелку.

— Здравствуй, — сказала Жужелка и подвинулась, освобождая для нее место на скамейке.

— Курить охота. Деньжат ни у кого нет? — спросил Славка.

— У меня есть два рубля, — сказала Жужелка. Она открыла учебник в том месте, где он был заложен двумя рублями.