Правда, в теоретической науке подчас возникают задачи, заставляющие круто изменить ход мысли. Например, И.С. Шкловский [1977] предложил искать противоестественные явления в космосе как признаки активности цивилизаций. Но в последующем и он сам, и особенно его сотрудники [Гиндилис Л.М., 1996] подвергли эту идею сомнению: явления, вызванные «ударной волной интеллекта», побудили бы выстраивать концептуальную конструкцию таким образом, чтобы они объяснялись как естественные в рамках физической модели. С аналогичной проблемой («презумпция естественности») физики сталкиваются при обсуждении Большого Взрыва, феноменов типа черных дыр и т.д.

Еще раньше эта презумпция была спародирована М.А. Булгаковым в «Мастере и Маргарите» [1984]. Целую неделю в Москве резвились Воланд и его свита, но в милицейском отчете все странные факты нашли стройные естественные объяснения, и «в свете таких объяснений решительно все понятно» (с.360). Из общей схемы выпал только один факт – исчезнувшая голова Берлиоза. Но с этим пришлось смириться.

Методологи хорошо знают, что даже самая стройная научная концепция имеет свою «исчезнувшую голову», в поисках которой и приходится изобретать гипотезы ad hoc или уповать на будущее решение проблемы. Типичный сценарий сводится к тому, что накапливающиеся вспомогательные гипотезы и (или) вопросы без ответов расшатывают концептуальную конструкцию, она теряет конкурентоустойчивость и рушится под натиском новых парадигм [Кун Т., 1977].

Все это превращает интердиктивный подход, сам по себе достаточно остроумный, в чистую абстракцию. Попытавшись его конкретизировать, мы обнаруживаем, что теоретическое знание раз за разом оказывается посрамлено техническими находками.

Действительно, большинство элементов, составляющих технологическую среду в начале ХХI века, отвечают критериям чуда с точки зрения науки середины ХIХ века, многие – с точки зрения науки начала ХХ века, а некоторые – даже с точки зрения науки середины ХХ века. Они «нарушили законы природы» в том смысле, что преодолели абсолютные ограничения, логически вытекающие из них и фиксировавшиеся учеными, причем такие нарушения чаще всего происходили без дисквалификации тех законов, из которых запреты выведены.

Многотонные лайнеры бороздят воздушное пространство, а космические корабли уносят за пределы атмосферы аэробные организмы, не дискредитируя ни законов гравитации, ни законов химии или биологии. Миллионы телезрителей в Европе наблюдают прямые репортажи из Америки, не сомневаясь на этом основании в шарообразности Земли или в свойствах светового луча. Принципиальную неосуществимость множества привычных на рубеже тысячелетий технических эффектов убедительно доказал бы любой солидный ученый сотней лет ранее.

И такие доказательства неоднократно приводились. Из истории известно, сколь фундаментальные расчеты демонстрировали, что аппарат тяжелее воздуха непременно упадет на землю, каким насмешкам подвергались Г. Маркони, заявивший, что передаст радиосигнал из Европы в Америку (этот неуч не знает о шарообразности Земли!) или К.Э. Циолковский, предрекавший выход человека в космос…

Подобные примеры можно приводить очень долго. В основном они касались бы XIX-XX веков, поскольку, во-первых, прежде наука с ее строжайшими запретами не была достаточно развита, а во-вторых, эти века отличаются от прежних сотен, тысяч и миллионов лет интенсивностью событий. Между тем каждая кардинальная инновация и в истории социальных технологий, и в истории «технологий», выработанных живой природой, может быть представлена как преодоление запретов, налагаемых теми или иными физическими законами, без малейшего нарушения последних. Если бы такие законы и запреты формулировал какой-то воображаемый естествоиспытатель (подобный «палеолитическому экологу», образом которого мы воспользовались в Очерке II), он бы измучился от недоумения по поводу происходящего. Нашего бессмертного физика поражали бы теперь телевизоры, космические корабли и компьютеры, а сотни миллионов лет назад – освоение живыми организмами суши и воздушного пространства, перестройка ими энергетических потоков атмосферы и т.д. и т.п.

Основу «парадокса интердиктивности» составляет психофизическая проблема – одна из самых глубоких загадок современной науки. Ее формулировка в версии В.И. Вернадского приведена в эпиграфе к разделу 3.2.

Рука, подчиняясь мысли и воле, выводит строки на бумаге, подъемный кран перемещает тонны грузов, электростанция направляет в нужный канал миллиарды киловатт энергии, искусственно изменяются русла рек, перестраиваются ландшафты… Нейрофизиолог может подробно описать, как последовательное возбуждение нейронов приводит к сокращению мышц, инженер расскажет, как движение руки приводит в действие мощный механизм, а эколог – как нарушение ландшафта ведет к антропогенному кризису. Но как и почему идеальный образ (мысль, воля) способен регулировать материальное движение? И каким образом «нематериальный» интеллект способен вторгаться в систему физических взаимодействий, перестраивая их и образуя качественно новые механизмы и закономерности?

Эти вопросы до сих пор не имеют ясного ответа. [1] Приблизиться к нему, осмыслить психофизическую проблему и «парадокс интердиктивности» помогает анализ технического творчества на стыке термодинамики, кибернетической теории систем и гештальтпсихологии. Исходной моделью для такого анализа послужил мысленный эксперимент, предложенный в 1871 году Дж. Г. Максвеллом [1888].

Великий физик, обсуждая закон возрастания энтропии и его возможные ограничения, представил наглухо закупоренный сосуд с газом, разделенный на две половины почти непроницаемой стеной. В стене имеется единственное отверстие, защищенное подвижной заслонкой, которой распоряжается разумное «существо» (названное впоследствии Демоном Максвелла). Если Демон станет пропускать из одной части сосуда в другую быстро летящие молекулы, а медленно летящие задерживать, то постепенно энтропия газа снизится: образовавшаяся разность температур создаст «из ничего» отсутствовавший энергетический потенциал.

Многолетние дискуссии привели к выводу, что нарушения закона здесь не происходит, так как на манипуляции заслонкой Демон должен затрачивать энергию, привнесенную извне сосуда, который, следовательно, не является закрытой системой [Бриллюэн Л., 1960]. Но при этом не сразу удалось оценить по-настоящему оригинальный результат рассуждения Максвелла. А именно, он впервые сформулировал на физическом языке идею управления (ср. [Поплавский Р.П., 1981]) и показал, как целеустремленный субъект, нимало не ущемляя законы природы, но используя наличную информацию, в принципе (при неограниченной когнитивной сложности) способен получать полезный энергетически выраженный эффект, сколь угодно превышающий сумму затрат.

Способность информационной модели увеличивать энергетически полезный эффект на единицу входящего ресурса тождественна способности моделирующего субъекта перекачивать энергию от более равновесных к менее равновесным зонам . Это почти мистическое («максвелловское») свойство является настолько существенным эволюционным фактором, что может служить исходным определением интеллектуальности, если интеллект, соответственно, рассматривать как инструмент устойчивого неравновесия.

В теории систем показано, что антиэнтропийный потенциал пропорционален богатству информационной модели; по мнению В.В. Дружинина и Д.С. Конторова [1976, с.105], «эта зависимость выражает один из основных законов природы». Психологами же исследован когнитивный механизм, посредством которого обладатель более сложной информационной модели преодолевает ограничения, накладываемые законами природы и остающиеся непреодолимыми для обладателя более простой модели [Дункер К., 1981].

Дело в том, что каждое объективное ограничение абсолютно в рамках более или менее замкнутой системы зависимостей, которая на поверку всегда оказывается фрагментом более общих причинных сетей бесконечно сложного мира. Решение любой инженерной задачи состоит в том, чтобы найти более объемную модель – «метасистему» по отношению к исходной.