Ощущая долгий взгляд Голована, Димка идет почти вприпрыжку, изображая студенческую легкость и беззаботность. Но сам-то он очень далек от веселья. Все не так у него в жизни, все не так. По-иному он представлял себе когда-то свое студенческое будущее: как некий школьный бал с белозубыми улыбками и белыми девчоночьими платьями. А получается вроде карабканья на отвесную скалу. И штаны уже рваные, и ноги срываются в пустоту, и страшно. Это что, и есть начало взрослой жизни?

Отойдя достаточно далеко, Димка останавливается, застывает сусликом. Два пути у него. Или круто свернуть к библиотеке, где у Димки есть любимый уголок в большом, кишащем студентами бывшем танцевальном зале дворца Пашковых… Димка любит этот зал, огромные окна, открывающие прекраснейший уголок Москвы, любит высокие хоры, откуда гремели некогда оркестры, а сейчас словно бы излучающие тишину, в которой перекатываются студенческий шепоток и шелестенье страниц. Зал торжественный, обещающий – кажется, еще немного – и осилишь всю многотомную мудрость, что таится в хранилищах.

Или же – напрямую к метро, а там, через промельки мрамора и светильников, через яркое и праздничное подземелье, к темному барачному городку, к болотам и садам Инвалидки, где в общежитии ждет его Серый. Лучше не откладывать, решает Димка. Они пойдут вместе к Чекарю, и пусть сразу все выяснится. Чего уж там – навечно в библиотеке не спрячешься, не спасет его дом Пашковых.

А может быть, Чекарь даст ему возможность вновь попробовать счастье, отыграться? Была не была, Димка готов. Снаряд в одну воронку дважды не бьет.

Вагон метро качает, баюкает Димку, успокаивает. Метро – это действительно здорово придумано. Каждый человек может вот так дважды, трижды, да хоть сколько хочешь раз в день окунуться в этот праздник, побывать на пышном дворцовом приеме среди колонн, люстр, мозаик и скульптур, среди такой чистоты, что даже подумать бросить использованный билетик – и то невозможно. И люди меняются в этом кратком и прекрасном скольжении от одного подземного дворца к другому, вежливы они и сосредоточенны, будто вовсе не им предстоит вынырнуть в замызганных коммунальных коридорах, в замысловатых ходах барачных лестниц, где дует из-за фанерок в окнах, где затаенные или открытые давние склоки, чад керосинок, очередь у двери уборной. С, каждой станцией; все более неуютно становится Димке при мысли о переулках Инвалидки, где с темнотой наступает особый порядок жизни. Конечно, можно нырнуть короткой дорожкой к освещенной и теплой «Полбанке», да это даст лишь незначительную отсрочку. Недостойно.

По мере приближения к общежитию, когда он пересекает темные пятна оттепельных болотцев по скользким, гнутым доскам-мосточкам, вышагивает, озираясь, мимо каких-то прилипших к заборам фигур, наконец отворяет обитую рваным ватином дверь, опасаясь нарваться на окрик коменданта или истопницы, на носках, по-цапельному, шмыгает вдоль стены по половице, обходит тускло мерцающую под коридорной лампочкой лужу, решительность его иссякает и оставляет наедине с одиноко стучащим робким сердцем. Но, может, нет уже ни Серого, ни Чекаря, замели их вместе с этой загадочной избой, скрывающей рулеточный стел, может, за несколько часов, проведенных им в университете, все несказанно изменилось?

Но нет, Серый лежит в гнилой комнатке под плакатом, щелкает семечки и плюет на пол, где, на подставке из кирпичей, стоят его замечательные прохоря – сапожки шевровые. Воды прибавилось, она проступила из всех щелей, и в ней носятся корабликами окурки и шелуха. Осторожно, чтобы не зачерпнуть воды в мокрые и без того ботинки, Димка подходит к своей застланной кучей старых одеял кровати. Серый не поворачивает головы. Будто и не ждал приятеля. Лезвием бритвы – «пиской» – он обрабатывает ногти. Пальцы у настоящего блатняги должны быть чистыми. На редкость ловко Серый управляется с бритвочкой. Димка усаживается на постель, поджимает ноги.

– Привет!

Серый поворачивает голову. Челочка закрывает ему глаз, но второй сверкает насмешкой и злостью.

– Мог бы и пораньше.

– Занятий много было, – оправдывается Димка.

– «Занятий», – передразнивает Серый. – Тоже мне занятия. Лесоповал, что ли?

Димка и не знает, что ответить. Этот Серый совсем не похож на вчерашнего, дергающегося, вихляющегося, полного дружелюбия и веселья.

Он прячет лезвийце в карман. Серый всегда носит с собой целый набор таких лезвий.

– Чекаря видел, – говорит он.

– Слушай! – воодушевляется Димка, стараясь одолеть чувство отвращения к самому себе. – Я тут для него стихи написал, Он просил – про мать.

Серый отбрасывает челочку. Теперь оба глаза уставились на Димку. Сухонькое, остренькое лицо Серого кривится в ухмылке.

– Щас он прибежит от радости. Пойди позвони по воздушному телефону.

– Ну, чего ты? – спрашивает Димка. – Как – чего? Ты что, про долг забыл?

– Я не забыл. Но я ж не могу вот так сразу.

– А брал сразу?

– Ну, у него же есть, а то б не давал столько.

– Есть или нет – его забота. Знаешь, у «цвета» какая жизнь – сегодня на пальце «гайка», а завтра сухая пайка. Значит, понадобилось. Надо достать.

Скользит, скользит куда-то Димка по гладкому дощатому настилу, а настил все круче и круче – как в темную шахту. Но надо удержаться как-то, надо вцепиться, хоть ногти вон.

– Слушай, он же сам сказал вчера – словами возьмет. Ничего не заставит делать. Он же при тебе сказал и при девчонке той, тоненькой. Разве забыл?

– Не забыл.

– Вот видишь!

Обойдется, конечно, обойдется – слово у Чекаря должно быть железное, иначе ему нельзя. Урке, если, он в законе, если хочет уважения, слово надо ценить. Про это Димка не раз слышал.

– Словами и отдашь, – соглашается Серый.

– Ну вот!

Серый вдруг подпрыгивает на кровати, ловко переворачивается на лету и падает животом вниз: проволочный матрас визжит и трещит.

– Ой, Студент, насмешил. Ты что, думаешь, словами – это стихами?

– А чего? Чекарь любит стихи. Ты ж помнишь, он говорил? Он сам приходил в «Полбанку», просил.

Серый дергается, крючится от хохота, зажимает себе рот, дрыгает в воздухе ногами. Он снова превратился в весельчака. Димка тоже пытается рассмеяться, присоединиться к нему, но как-то не получается. А хочется залиться вместе с Серым смехом – до одури, до забытья. Хохот Серого становится истерическим, тело его дрожит – уже беззвучно, так что вся кровать трясется. Теперь Димке даже жутковато. Серого, кажется, ничем не остановить. Он духарной, приходит в голову Димке. Он уже слышал об умении настоящих блатных духариться. Наверное, это не каждый может, это свойство людей, способных на припадок, будь то бешенство, ярость или смех. Однажды на станции Димка видел настоящего духарного. Пойманный с поличным урка вырвался и носился в кругу людей, зажав меж пальцев бритвочку, – слюна летела с его губ, весь он дергался и заходился в вопле: «Попишу!» И даже бывалые вояки к нему не подходили – не потому, что боялись лезвийца, они были напуганы припадком, блатной падучей. Димка, ступив на кирпич, дотрагивается до плеча Серого.

– Перестань. Ну, перестань же!

Легкое, сухое тело наконец перестает дергаться и извиваться. Серый смотрит на Димку, как будто видя его впервые. Он начинает говорить не сразу. Сначала ладонью поправляет челочку. И вдруг до Димки, еще прежде, чем Серый открывает рот, доходит – этот парнишка выброшен на встречу с ним из другого мира. Совсем другого, непонятного для Димки и, может быть, смертельно опасного, враждебного, далекого, как другая планета.

– Да ты, Студент, сообразил, почему Чекарь тебе дал поиграть, а? Чего ради он тебе восемь макух отвалил?

– Ну… – мнется Димка. – Ты же видел, он знаком со мной. Уважает…

Серый дергается, чешет впалый.живот, задрав рубаху, – он уже отсмеялся и всем видом показывает, что больше у него нет сил.

– Уважает… Чекарь – голова. Не фрей небитый какой-нибудь. Я тебя продал, а он купил, понял?

– То есть как?

Димка вспоминает рассказы о проигранных в карты, прочую всякую жуть… но нет, тут дело не в этом.