Кое-как свернул сторож самокрутку, сунул ее в рот и вышел на воздух, чтобы обдумать случившееся. И тут приметил листок на наружной стороне ворот, ярко белевший в лунном свете. Чиркнул старик спичкой, всматриваясь в буквы: «Коров угнал в Сладково. Кайгородов».

Старик так и взвился:

— Да я ж тебе угоню! Да я ж тебе попишу записки! Да я ж тебе…

И андроновский сторож второй раз за дежурство посеменил по разбитой дороге к конторе, к телефону.

Подминая напавшую за ночь листву, директор совхоза «Сладковский» Филипп Андреевич Кайгородов размашисто шагал по главной улице села. Кивая головой редким прохожим, он думал об однофамильце и сердился все крепче. «Распустился передовичок! Мыслимое ли дело — самовольно перегнать коров в другое отделение! Да ведь если каждый будет уводить за собой скот — от лучшего андроновского стада ничего не останется. Уволю!.. Другим наука будет».

Филиппа Андреевича еще больше разозлило, когда он не увидел Ивана у дверей кабинета. Поздней ночью запиской (пришлось вызывать посыльного) директор направил дояру приказ быть в конторе к шести утра. Часы уже показывали шесть, а Кайгородова не было.

— Все к одному, — проговорил, хмурясь, директор и, поглядывая на часы, занялся вчерашними сводками.

Не было Ивана ни в семь, ни в восемь. Директор хотел было второй раз вызывать посыльного, но тут дверь раскрылась, и с кепкой, скомканной в руке так, что виден был лишь козырек, вошел Кайгородов.

— Ну и ну-у, — протянул Филипп Андреевич. — Как прикажете понимать, товарищ Кайгородов? — Когда директор переходил на «вы» да еще и навеличивал «товарищем», ничего хорошего ждать не приходилось. — Это что же, слова мои для вас как ветер в поле?

Скороговоркой, нимало не смутясь, Иван ответил:

— К шести не мог. С шести раздача кормов, а там дойка.

— А разрешите узнать, кого это вы доить изволили? — повысил голос директор.

Иван удивился такому вопросу: в ночной записке ясно было сказано: «Прийти по делу угона коров».

— Как кого, Филипп Андреевич? Коров…

Каких таких коров? Вам тут еще и группу не дали. Кого же вы кормили-доили?

— Так каких я пригнал-то…

Филипп Андреевич притопнул ногой.

— «Пригнал-то!» Они что, коровы, ваши? — и отшвырнул от себя стопку сводок, веером разлетевшихся по столу. — Может, со вчерашнего дня и совхоз вашей собственностью стал?

Крепче сжав в кулаке кепку, Кайгородов сказал тихо, но твердо, будто железный щит выставил:

— Совхоз — ваш, коровы — мои.

— Что? Что такое? — директор даже привстал за столом.

— Я ее готовил, группу-то. Выращивал. Раздаивал. А потому отвечаю за нее. Вы — за совхоз, я — за коров.

Может быть, в этот момент стало переламываться настроение директора, однако трудно было остановиться ему, и он еще долго возмущенно кипел:

— Сегодня же отогнать коров в Андроново! Поотбивались от рук…

А поскольку Иван Кайгородов молчал, рассматривая кепку, то директор вспылил круче прежнего:

— В молчанки будем играть?!

— Коров я, Филипп Андреевич, перегонять не буду. Без них мне не работа. Лучше увольняйте.

— Уволю!

— Увольняйте.

Иван расправил кепку, надел ее наискось лба, чтобы не лезли в глаза прядки волос, и, повернувшись, шагнул к двери.

Кайгородов раскладывал по кормушкам распаренную солому, хмурил лоб, злился на свое опрометчивое «увольняйте»: «Дернуло же за язык. Ведь уволит — глазом не моргнет. А коров можно было и так перевести потом, позднее. Убедить зоотехника, парторга… Жаль, что так по-дурному вышло. Ну, да что теперь…»

Настроения у Кайгородова не было с утра. Ферма показалась унылой и мрачной, настолько несовременной, непохожей на Андроновскую, что Иван только головой покачал: прав был сторож.

Очень не понравилось Кайгородову, что доярки пришли на работу с опозданием; кое-как, в великой спешке, будто кто торопил, разбрасывали по кормушкам запарку; резаная солома падала под ноги коровам, дорожками была рассыпана по всему полу. Не понравилось Ивану и то, как готовились аппараты к дойке — они в общем-то и не готовились вовсе; их брали из склада-комнатки, не обработав, подключали к установке и пускали в дело.

И уж совсем не понравилось Кайгородову, когда бригадир фермы Клавдия Даниловна Исакова на Ивановы слова «с такой организацией труда нечего ждать проку» смерила его презрительным взглядом:

— Ты смотри-ка, яйца курицу учат. Молод еще, мальчик, советы давать.

К полудню вдруг выяснилось, что загулял скотник Голяков, а это значило, что никакого подвоза кормов не будет, коровы останутся на голодном пайке. Склоняя Голякова и так и эдак, доярки разошлись по домам на дневной перерыв. Иван остался на ферме. До блеска выскреб деревянный ларь, раздал коровам остатки кормов и — прямиком в контору. В коридоре столкнулся с директором.

— Ты что, с заявлением, что ли?

— Я за лошадью. Лошадь нужна. За кормами.

— Постой, постой… Кому лошадь-то, когда скотника на месте нет? Я вот разбираться пошел.

— Сам поеду, покуда вы разбираться будете…

Хорошо, вольно было катить в нарощенной телеге, улавливая взглядом осеннюю яркость леса, матовую черноту пахоты, сверкающую желтизной стогов. Так бы вот ехать да ехать по мягкой пыльной дороге, посматривая по сторонам и — чтоб мыслей о ферме не было. Но они были, мысли. Как ось в колесе. Все вокруг них крутилось.

На силосной яме Кайгородов и двадцати минут не побыл. Принес навильников пятьдесят — добрый воз получился. И снова в дорогу.

Сделал Кайгородов в тот раз ездок шесть, уложился в четырехчасовой перерыв. Доярки пришли на ферму и, завидев гору силоса, подивились:

— Никак Голяков появился?

— Появится, ждите, — сердито отозвался Иван, разгибая одеревеневшую спину.

— Это что же, ты, Ваня, съездил? — догадались вдруг доярки. — Гляди, какую кучу навез! Ну, молодчина!

И тут же за шутки:

— Может, бабы, на пенсию нам всем пойти?

— А что такое? Вроде рано еще…

— Так ведь, если разобраться, лишние мы тут.

— Почему это?

— Ванюша за всех справится. Корма привезет. Коров накормит. Да и подоит — за одним уж.

Зло разобрало Ивана:

— А давайте! Скатертью дорожка! Лишние вы тут. Правильно сказали.

Это в свой черед задело за живое доярок.

— Вы смотрите-ка, лишние мы тут! Как это лишние?

— Да так. Пешки пешками. На ваших глазах ферма разваливается, а вы глаза позакрывали. Скотники пьянствуют, а вы терпите. Теряете сотни килограммов молока из-за них, сотни рублей недополучаете, а терпите. Бригадир бездельничает, а вы и это терпите.

— Ишь распетушился, — сказала молчавшая до этого Любовь Лаврова. — Ты перед бригадиром попетушись. Вон она идет. Давай пробуй.

Кайгородов обернулся к входной двери; действительно, по проходу между загонками шла Клавдия Ивановна Исакова; шла порывисто, нервно, видимо, не остались неуслышанными последние Ивановы слова. Кайгородов поначалу растерялся было: не хотелось начинать разговор с бригадиром вот так, как бы из-за спины. Но и не начинать нельзя было. Насмешливо смотрели доярки. Да и накопилось за день предостаточно.

— Вот что, товарищ бригадир, — начал он не по-кайгородовски медленно, подбирая слова. — Я говорил уже утром. Глаза бы не глядели, как тут робите… Доярки опоздали. Вы, кстати, тоже. Скотник, тот вообще не вышел…

— А с вами, Кайгородов, у меня разговор будет коротким, — отчеканила Исакова. — Можете домой идти. Мне сплетников не надо. — Повернулась и пошла.

Иван не понял, что значило — «сплетников». Кому он сплетничал?

Доярки начали расходиться по корпусам. Кайгородов и Лаврова шли вместе — их корпуса были соседними.

— Ты что, шуток не понимаешь? — сказала Лаврова. — Я тебе смешком, а ты понес. Да и про скотника совсем ни к чему. Она же сама попивает с ним.

— Тем более, — глухо отозвался Иван и, помолчав, добавил: — Жаль, дойка начинается. А то бы…