Я выплеснула Глебу все, что накопилось во мне за те несколько дней, что я прожила в этом странном доме. Рассказала все без утайки, ни капли себя не оправдывая, — наоборот, постаралась выставить себя в неприглядном виде. Я делала это потому, что чувствовала особое удовлетворение от ненависти, которую испытывала к себе. А ведь совсем недавно я так себя любила… И была полна гордыни от того, что я такая, какая есть. Мой рассказ был путаным и сбивчивым. Он начинался со слова «я», им и заканчивался. Словом, это была исповедь суперэгоистки.

— Как мне жить дальше? Я не смогу жить дальше, понимаешь? Я ненавижу себя. Я…

— А кто сказал, что мы должны себя любить? — спросил у меня Глеб.

— Но я не могу ненавидеть себя. Это мерзкое чувство. Я должна себя любить. Как ты не можешь этого понять?

— Когда-то я очень любил себя. И презирал окружающих. Бог дал мне понять, что я живу неправедно. Спасибо тебе, Господи, за страдания, которые ты мне послал. Они смягчили мою душу, открыли ее для любви к ближнему.

— Я не хочу страдать. Почему я должна страдать? Я гадкая, грязная, развратная, но я боюсь страданий. Зачем жить, если впереди ждут сплошные страдания и муки?

— Страдать бывает сладко. Особенно когда осознаешь, что это расплата за зло, которое ты натворил.

— Это мазохизм. Я этого не понимаю, Господи, как же мне ужасно. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче.

Меня вывернуло наизнанку. Потом я лежала пластом на холодном мокром песке, и надо мной насмешливо мерцали звезды. Я ощущала себя частью мироздания. Но если раньше это чувство вселяло в меня гордость и восторг, теперь оно терзало меня и заставляло ощутить сполна собственное ничтожество. Ведь я вдруг поняла: мироздание родилось в жутких — нечеловеческих — муках и существует лишь благодаря им.

— Я приду к тебе утром, — сказал Глеб, помогая мне подняться с песка.

— Возьми меня с собой.

Я вцепилась обеими руками ему в плечо.

— Нельзя. Ты должна остаться здесь.

— Нет. Я приплыву к тебе. Я не могу сейчас остаться наедине с собой.

— Можешь. Ты все можешь. Ты сделана из очень крепкого материала. Как и я. Только прошу тебя: не осуждай его слишком строго.

— Я его ненавижу. Он надругался надо мной. Он…

Я задохнулась от бессильной ярости.

— Помоги ему. И тебе станет легче.

— Это абсурд. Если это называется христианством, пускай я лучше останусь язычницей.

— Человек обязан идти вперед, а не назад.

— Я никому ничем не обязана.

Глеб громко вздохнул.

— Ты слишком похожа на меня. Я сопротивлялся добру до последней минуты. И сдался на милость Господа, уже когда было поздно что-то изменить.

— Хочешь сказать, что я должна благодарить этого негодяя за то, что он со мной сделал?

— Да.

— Ну уж нет. Думаешь, если ты напялил на меня монашескую хламиду, то и душу мою подчинил себе? Возьми ее!

Я вылезла из нее, как из шкуры, и швырнула Глебу. Я обернулась на середине лестницы. Глеб стоял с опущенной головой. Хламида лежала у его ног, как убитый зверь.

Я закрылась на ключ и задернула шторы. Я металась по комнате, натыкаясь на мебель. Словом, я не знала, что мне делать. В следующее мгновение я поняла, что не чувствую ни боли, ни печали, ни раскаяния. Я отупела — физически, морально, духовно. Испытать подобное не пожелаю никому — даже самому лютому врагу, если такой у меня появится.

Я очнулась на полу. Я сидела, обхватив руками колени, и выла самым натуральным образом, уставившись в темный потолок. От собственного воя у меня по спине бегали мурашки. Но я не могла остановиться.

В конце концов я зажала рот обеими руками и долго сидела, бессмысленно таращась по сторонам. Пока не услышала за дверью поскуливание. Ну, конечно же, я забыла накормить с вечера собак.

Жалость к этим большим и сильным и в то же время так зависящим от хозяев животным оживила мою душу и наполнила жизнь похожим на смысл ощущением. (Я нередко спрашиваю себя: на какую еще Голгофу заведут человечество эти бесконечные поиски смысла бытия?). Я завернулась в халат и вышла на крыльцо.

В большом доме было темно и тихо.

Я долго искала паспорт. Дело в том, что я приняла решение уехать домой. Мне казалось, что для меня это единственная возможность выжить.

Я была уверена, что паспорт лежит в моей сумке. Я перетрясла не только ее, но и чемодан со всем содержимым. Напрасно. В конце концов я поняла, что мне так или иначе придется обратиться к Бобу.

Он расхаживал по мастерской в легком коротком халате и босой. Вид у него был взъерошенный и очень возбужденный.

— Я закончил ее, Чайка! — Он схватил меня за локоть и потащил к холсту, который стоял, прислоненный к балконным перилам. — Я давно не писал ничего подобного. Это твоя заслуга.

Я окинула взглядом холст. Потом еще и еще. И поймала себя на том, что получаю удовольствие, разглядывая картину.

Девушка сидела на вершине утеса, обхватив руками колени. Это была моя поза, но это была не я. Особенное впечатление произвел на меня шарф, подхваченный высоко вверх потоками воздуха. Он был красный, как шарф Сусанны. Только он не струился, а колыхался крупными мягкими волнами.

— Здорово! — вырвалось у меня. — Это… это даже гениально.

Боб схватил меня в охапку и стал кружить. Он так делал когда-то в детстве. Я вспомнила, что меня он обычно кружил дольше, чем Нонку. Она дулась за это на нас обоих. В следующий момент я вспомнила, зачем пришла, и жестко уперлась ему в грудь обеими руками.

— Прости, Чайка. — Боб усадил меня на этот проклятый диван. — Вчера я набрался до бесчувствия. Кстати, ты не знаешь, как здесь очутился Василий?

— Не надо, прошу тебя, — вырвалось у меня со стоном.

— Ты думаешь, это была моя затея?

— Это теперь не имеет никакого значения. Отдай паспорт.

Он смотрел на меня удивленно.

— Я отдал тебе его еще в самолете. Неужели не помнишь?

— Помню. Но ты снова забрал его.

Боб нахмурился и отвернулся.

— Ты уедешь, и я не смогу работать, — пробормотал он, прикуривая сигарету.

— Если оргии стимулируют твой творческий процесс, советую поселиться в борделе, — сказала я и неожиданно для себя громко всхлипнула.

Он встал передо мной на колени.

— Я очень виноват. Ты правильно делаешь, что не веришь мне. Но я на самом деле не знаю, как сюда попал этот псевдомонах. Клянусь своим талантом.

— Не надо патетики.

Я поняла, что вот-вот поверю Бобу и даже, вероятно, прощу его. Странное дело: в присутствии этого человека я таяла и почти растекалась. Судя по всему, он догадывался об этом.

— Мне очень жаль, что я затащил тебя в эту грязь. Но ты осталась такой же чистой, как и пятнадцать лет назад.

Даже еще чище стала.

— Спасибо за комплимент. Но я все равно уеду. Если ты вернешь мне паспорт.

Он резко встал. Ему очень шел этот халат из белого атласного шелка. До меня дошло внезапно, что порок может быть притягательным своей отчаянной невинностью или, как выражаются церковники, первородностью. Скорее всего человек на самом деле порочен по своей сути. Скрывать ее за маской благочестия — вопиющее лицемерие, которое я с детства считаю самым нудным и бессмысленным из пороков. Правда, существует еще один выход — бороться с самим собой.

— Ладно, делай как знаешь. Так мне и надо. Когда ты хочешь улететь?

— Как только получу паспорт.

— Но у меня нет твоего паспорта. Можем поискать его вместе.

Мы перерыли все вещи Боба. Я делала это автоматически. Я уже твердо знала, что никуда не уеду без Боба.

У него был растерянный и даже удрученный вид.

— Может, паспорт взял Василий? — предположила я.

— Наверное, — рассеянно кивнул Боб.

— Почему тогда на месте деньги? Да и зачем Василию мой паспорт?

Боб все так же рассеянно пожал плечами.

— Прости, Чайка. Если хочешь, я посажу тебя на поезд.

— Нет, я не уеду без паспорта, — с неожиданным облегчением заявила я.