— Он отвечал, что ездит в командировки, в общем, путешествует по Европе, Азии и Латинской Америке.

— И все?

— Однажды обмолвился, что служит своей стране, как умеет.

— Вот как, — протянул Сэммартин, и интонация, с которой он это произнес, свидетельствовала о том, что они подошли к трудной части разговора.

Он достал из внутреннего кармана серый конверт и протянул его Майклу.

— Что это? — спросил Майкл.

— Посмотри фотографии, — сказал Джоунас. — Ты хотел узнать, как погиб твой отец. Гляди. Снимки сделаны меньше, чем через час после катастрофы. На них видно, что пожар был не менее, а может быть, даже более страшен, чем само столкновение. Большинство травм — смертельные.

Руки Майкла дрожали, когда он рассматривал фотографии обугленных останков — останков его отца. Дойдя до последней, он поспешно запихнул фотографии обратно в конверт и закрыл его. К горлу подкатывала тошнота. Ни одному сыну не следует видеть своего отца вот таким... Майкл резко вскинул голову.

— Зачем вы мне это показали?

— Ты просил рассказать, как он погиб. На этот вопрос нелегко ответить. Важно, чтобы ты отдавал себе полный отчет в последствиях своей просьбы. — Джоунас забрал из его рук конверт, положил его в папку, закрыл ее и опечатал с помощью маленькой металлической печати. — Твой отец не солгал, сказав, что служит стране, и его слова не были эвфемизмом. — Он отложил папку в сторону. — Их следует понимать буквально.

— Мне известно, что такое правительственный служащий, — сказал Майкл. В его мозгу возник голос Одри, тихо и проникновенно звучащий в ночной тиши. «Ты знаешь, как папа погиб?» Она явно что-то подозревала. И еще: «Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать».

— Так вот, во-первых, много лет назад я сам придумал это название — «Международное экспортно-торговое бюро», — продолжал Джоунас. Во-вторых, в действительности такой организации не существует. Во всяком случае, она не выполняет никаких функций в мире собственно международной торговли, бюджетов, тарифов и прочего.

— Почему же тогда вы присутствовали на переговорах столь высокого ранга? И как вам удалось провести туда меня? Джоунас одарил его укоризненной улыбкой.

— Видишь ли, после стольких лет работы я, смею думать, приобрел некоторый вес в Вашингтоне.

Майкл пристально смотрел на него, а у самого в желудке нарастало ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.

— Кто вы, дядя Сэмми? — прошептал он. — Я никогда не спрашивал вас. Может быть, сейчас самое время?

— Мы вместе с твоим отцом создавали Бюро, — ответил тот. — Стояли у самых истоков. Мы были солдатами, Майкл, и я, и твой отец, и ничего не знали, кроме военной службы. Когда закончилась война, оказалось, что мы никому не нужны. Так мы думали. Но были неправы. Мы стали солдатами другой войны — незримой. Одним словом, я — шпион, Майкл.

В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая их часть свалилась на плечи Одри. Одеваясь, она хмуро перебирала в уме неотложные дела. Пожалуй, было бы не так тяжело, думала она, если бы так сильно не угнетало чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.

Сначала необходимо было отдать распоряжения по устройству похорон. Лилиан наотрез отказалась предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону — голос матери звучал резко и раздраженно.

Внешне и тем более на словах Лилиан почти не проявляла своих чувств. Словесно, видимо, просто не умела, но Одри все же подмечала мельчайшие проявления владевшего матерью внутреннего напряжения. Одри суммировала и запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо тянет заглянуть в щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.

Одри хорошо изучила свою мать. Стихией Лилиан был рациональный, прагматичный мир, ограничения в котором так же необходимы, как свобода выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь начинает, кто-то завершает — такое происходит с каждым живым существом. Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли за ними же укрыться от безграничной тьмы хаоса. Она свято верила в различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.

В семье и кругу друзей слагались легенды о самообладании Лилиан. Поэтому-то никто и не вызвался взять на себя сегодняшние неприятные обязанности. Она твердо считала, что груз их, как и в случае болезни, должны нести ближайшие родственники. Собственно, и смерть, и болезнь были для нее почти одно и то же, с той лишь разницей, что болезнь обычно бывает куда более нудной. В общем, бремя долга легло на плечи двух женщин — матери и дочери. Майкла почему-то в расчет не принимали.

Вчера Одри слышала, как мать сказала по телефону кому-то из друзей семьи:

— Спасибо, мы с дочерью все сделаем сами.

В тот миг Майкл как раз оказался поблизости, и Одри заметила его вопросительный поворот головы. Она знала, что Лилиан уже не первый раз отгораживается от сына, и подозревала, что не последний.

Здание, снятое для проведения гражданской панихиды, снаружи сверкало белизной, внутри же царил сдержанный полумрак, исчеркиваемый темными деревянными панелями стен.

Сроки затянулись, и похороны осложнились тем, что останки пришлось транспортировать с Гавайев, после чего их несколько дней продержали в Бюро. Если бы не это, все уже давно было бы позади, думала Одри, вполуха слушая заученно скорбный речитатив распорядители похорон. Воздух в комнате был спертый, одуряющий, будто в него просочились пары бальзамировочных химикалий.

Наконец погребение состоялось, и Одри, как обещала, повела мать завтракать. Правда, есть им совсем не хотелось, но обе знали, что подкрепиться необходимо.

После хмурого, тоскливого утра в обществе этих стервятников — клерков и служащих похоронного бюро, траурный вид которых казался таким же фальшивым, как шелковые цветы — Одри жаждала солнца. Поэтому она выбрала новый александрийский ресторан. Его кухню ей пока не довелось как следует оценить, но там был зал, похожий на оранжерею, с прозрачными плексигласовыми стенами, где целый день было светло и весело.

Одри заказала две «кровавые мэри» и отложила карточку в сторону. Не было смысла передавать меню матери — на ленч Лилиан всегда ела салат с цыпленком и пила чай со льдом и лимоном, в который высыпала два пакетика искусственного подсластителя. На случай, если в ресторане подадут сахар или другой сорт подсластителя, она всегда носила в сумочке такой пакетик.

— Слава Богу, все позади, — вздохнула Одри. — Я уже не чаяла оттуда вырваться.

Лилиан порылась в сумочке и выудила со дна перламутровую бонбоньерку. Вытряхнув на ладонь таблетку аспирина, положила ее в рот, разжевала и запила глотком коктейля.

— Голова разболелась, ма?

— Ничего страшного, — ответила Лилиан, поморщившись. — Ужасное утро. Я там чуть не задохнулась. — Она грустно огляделась. — Все как будто разом изменилось. Словно вернулась домой после долгого отсутствия, а вокруг все незнакомое, чужое, и ничего прежнего не осталось. — Она вздохнула. — Выходит, часто дело не в окружающем, а в нас самих.

Слушая мать, Одри испытывала растущую тревогу за нее.

— Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть, сменить обстановку? — предложила она. — Вроде бы, никакой жизненно важной причины, чтобы оставаться здесь, у тебя нет.

— А работа?

— Возьми отпуск. Видит Бог, ты его заслужила. И кто станет возражать? Дедушка?

— Нет, конечно, но как раз потому, что я работаю у отца, я не имею права пользоваться преимуществами своего положения, — ответила Лилиан.

— Взять отпуск по семейным обстоятельствам не означает пользоваться преимуществами, — возразила Одри. — Ты могла бы съездить во Францию, ты ведь любишь бывать там. Помнишь, ты рассказывала о чудесном местечке возле Ниццы? Там раньше еще был собор.