И нет-нет да стала она донимать Гаврилова жалобами:

– Что-то мы, Петя, скучно как-то живем.

– Это как это скучно? – не понимал он. – Живем, ну и живем… на работу ходим… отдыхаем… телевизор смотрим, в кино бываем…

– Ой, да ну кино что, пришел – и лупи глаза. Никакого развития, одно потребление, – говорила жена.

Гаврилов выписывал «Неделю», читал про науку, технику и сенсации, а жена читала все, от названия до адреса редакции, – и нахваталась.

– Какое тебе развитие нужно? – опять не понимал Гаврилов. – Ты ребенок, что ли? Это ребенок развиваться должен, вон Надька наша, а ты-то что?

– Ой, ну не так я сказала, ну не так, – виновато раздражалась жена. – С пользой же все должно быть, со смыслом. Ты вот мясо любишь, да с перцем, да с луком, а на ночь же наедаться не станешь?

– Ну, Люська, ну несешь! – изнемогал Гаврилов. – Мясо приплела… рыбу еще давай! Треску с камбалой. Или палтус. Я их тоже люблю.

Но он жил с женой уже четырнадцать лет, знал, что так просто слово она не скажет, и, поразмыслив, купил билеты на американский балет на льду в Лужники и на французскую эстраду в киноконцертный зал «Октябрь». И когда жена оделась в свое лучшее вязаное, горчичного цвета платье, красиво обтягивавшее ее фигуру, а он сам – в кожаный мягкий пиджак, который она купила ему как-то с рук, а он его почти и не вынимал из шкафа, да когда они разделись в гардеробе и пошли под руку по фойе, сверкающе отражаясь в зеркалах с ног до головы, ему это неожиданно весьма все понравилось, и он даже укорил себя, что раньше, привыкнув еще в молодости беречь копейку, не ходили вот так-то: торжественно себя чувствовал, приподнято, как на празднике, или будто тебя на торжественном заседании в честь 7 ноября в президиум выдвинули. И приятно ему было, на виду у многих людей, глядящих на них, как и они сами глядели да оглядывали, идти с женой: Люся у него была высокая, туготелая, с румяным крепкощекам лицом, мыла волосы ромашкой, и они у нее имели совершенно соломенный цвет.

Американцы, гоняя по льду, стреляли из пистолетов, ездили с какими-то надетыми на голову кочанами; сталкивались нарочно и падали, а один кочан с юбочкой выбежал со льда, побежал по лестнице, сел на колени мужчине на крайнем сиденье, обнял его и поболтал, будто бы от чрезвычайной радости, в воздухе ногами. До Пахомовой с Горшковым, в общем, далеко было. И Гаврилов уж пожалел, что купил билеты подряд, с несколькими всего днями в промежуток, однако французы вознаградили за все: так пели, так играли – ноги сами собою подпрыгивали. Жена хлопала в ладоши, будто они были казенные, смеялась исковерканной русской речи французов до икоты, и, поглядывая на нее, сам донельзя довольный, Гаврилов думал о том, что Люся, как всегда, права – скучно они, в самом деле, живут: телевизор все да телевизор, ну по грибы летом сползают раз-другой, и все, все развлечения. Это от прежних времен осталось; Надька малой была, придешь с работы, туда-сюда с ней – и все, ночь уж, да денег не хватало – он левую работу все прихватывал, Люся на полторы ставки бегала, уколы делала… а теперь что, теперь живем, хлебай не хочу – вот же она, жизнь, какая…

И когда через две недели культорг в цехе предложил Гаврилову, как начальнику участка – самые лучшие билеты на польскую эстраду, Гаврилов их тут же, не раздумывая, взял и целый день, пока работал – проверял в своей конторке поступившую документацию, ходил по участку между станками, сидел на совещании у начальника цеха, – чувствовал себя словно именинником, и билеты, лежавшие во внутреннем кармане поношенного рабочего пиджака, будто грели его.

Жена идти на концерт отказалась.

– Да ну что это, –сказала она, пряча глаза от Гаврилова, – недавно только ходили, что опять-то.

– Да ты что! – не поверил своим ушам Гаврилов. – То ж другое. То ж французы были, а это поляки – разница же!

– Да уж разница, – так же все не глядя на Гаврилова, пожала плечами жена. – Те французы, эти поляки, а музыка одна – что у тех, что у этих. Опухнешь каждую неделю ходить на них.

– Ну, ты!.. – только и смог выговорить Гаврилов.

Ему от негодования перехватило горло. – А для кого же я эти билеты, извини, доставал! – закричал он, когда горло ему отпустило, размахивая в воздухе сложенной пополам синей бумажной полоской. – Я для себя, что ли?! Мне это, да, жить скучно стало, на «мадемуазелей» да «боев» потянуло?! Что ты со мной делаешь, а?

– Тише ты, тише! – испуганно заоглядывалась на дверь жена. Они были на кухне, а рядом, за стенкой, в комнате сидела, делала уроки дочь. Как и всякие прожившие столько лет вместе супруги, Гаврилов с женой, случалось, ругались, повышая друг на друга голос, но при дочери никогда этого не делали, укрепляли себя: девочка все-таки, несмышленыш – мало ли как все это осядет в ней.

– Тише, да, я – тише! – сдавленным голосом сказал Гаврилов, подошел к двери и с силой захлопнул ее, так что зазвенело вставленное в середину стекло. – Я – тише. А ты мне, понимаешь ли, тут устраивать будешь… тебе можно!

Жена достала его со своего места руками, положила их ему на плечи и, вся наклонившись вперед, потянула к себе.

– Обиделся, – сказала она, с любовью заглядывая ему в глаза. – Ну что ты обиделся, Петушок? На что обижаться-то? Ну не так я сказала – так подумаешь! А билеты я тебя что, заставляла покупать разве?

– Нет, не заставляла, – размякая от ее ласки и виноватясь уже перед ней тоном за свой крик, сказал Гаврилов. Характер у него был податливый – не мягкий, но без железной крутой твердости, и легко обминался чужой волей. – А только я для тебя делал… ты ж говорила…

– А чего ж ты именно на концерты решил? – посмеиваясь, спросила жена.

– А куда еще? – недоуменно вскинул брови Гаврилов. – В кино ты, говоришь, – потребление, не устраивает тебя…

– О-хо-хоюшки-хо-хо… – сказала жена свое любимое присловье, разомкнула руки на шее Гаврилова и пошла к плите, у которой до того, в ожидании прихода Гаврилова с работы, возилась, готовя на ужин сырники со сметаной. – А концерт чего, Петя, – то же потребление. Пришел, посмотрел, послушал – ушел… Общение нужно. Интересные люди нужны. Чтобы с ними интересно было. Чтобы обогащаться от них. Почему у тебя интересных людей в знакомых нет?

Гаврилов помолчал.

– Что значит – интересных? – вновь наливаясь яростью, чувствуя, как щеки у него прямо отяжелели от нее, спросил Гаврилов. – Что ты подразумеваешь под этим? Сашка Охлопкин что, не интересный?

Сашка Охлопкин был его друг по институту; после института, пока Гаврилов барахтался в своей семейной жизни, сбивая из молока масло, чтобы прочно стать на ноги, объездил полстраны, работал в Норильске, Магадане и даже в Ташкенте умудрился и знал бесконечное число разных историй, а также анекдотов – мог проговорить один целый вечер и не дать никому другому рта раскрыть.

– Ой, да ну что ты со своим Охлопкиным, – сказала жена от плиты. – Какой он интересный, твой Охлопкин? Он разве личность? У него разве что свое есть? Балаболка он. Нахватался, по миру ездючи, теперь и мелет. Интересный – кто личность, индивидуальность. Вот у меня в юности знакомый был – так он бритвы глотал.

– Как это он их глотал? – мрачно спросил Гаврилов.

– А как, очень просто: возьмет, разжует и проглотит.

– Бритвы глотал – выходит, он уже интересный был?

– А что ж. Конечно. Особенный был, выделяющийся.

Жена стала снимать со сковороды золотящиеся, в лопающихся горячих пузырьках масла сырники и складывать их на тарелку, а Гаврилов сел на табуретку к окну, через стол от жены, и сказал, усмехаясь, с угрюмостью:

– А он их не глотал, между прочим, должен тебе сообщить. Он их за ворот клал.

– Ну? – посмотрела на него жена. – А ты-то откуда знаешь?

– А кто их у тебя глотал-то? – все так же усмехаясь, спросил Гаврилов. – Не помнишь?

Жена ошалело уставилась на него – и так и зашлась в смехе.

– О-ой! – стонала она. – О-ой!.. Да ведь это ж ты был… это ж ты… ну да!

– Жевал я их! Ну дала!.. – тоже вслед ей хохотал, не мог сдержаться Гаврилов. – Жизнь мне не дорога, что ли… Ну дала!