Так оно, конечно, и получилось. Белобрысый дулся недолго, и компания пробегала с катушкой чуть не дотемна.

У Митьки было множество всяких игрушек. То он являлся к друзьям с самодельной свирелью или дудкой, то приносил манок и дразнил на ручье уток, то, сделав из бузины похожую на насос брызгалку, обливал водой карапузов.

Однажды, собравшись у него во дворе, друзья решили слазить на чердак, где жили голуби. Едва мальчишки показались в слуховом окне, как птицы, громко хлопая крыльями и ударяясь о крышу, начали выскакивать на улицу. Только три или четыре голубя осталось на месте. Сидя в небольших проволочных ящиках, они тревожно вертели головками.

— Эти не улетят, пока не тронешь, — объяснил Митька. — Сидят на яйцах. Скоро будут голубята.

— Много? — спросил Петька.

— Как всегда, по две штуки. И почти у всех родителей один голубь и одна голубка.

— Ну-у, — усомнился Петька. — По заказу, что ли?

— По заказу или не по заказу, а так у них водится. Не веришь — спроси у Коли.

— Правда, — кивнул Коля. — А кормят они молодых тоже по-чудному. Не как воробьи и не как курицы.

— А как же?

— Птичьим молоком, которое у них в зобу…

После голубятни Митька показал мальчишкам коллекцию птичьих яиц. Каких только диковинок там не было! Огромное гусиное яйцо нанизано на нитку рядом с утиным и круглым, как шар, совиным. Конопато-зеленое сорочье соседствовало с кроваво-красным кобчиковым. Тут же молочно-белое — голубиное, небесно-голубое — скворчиное и множество, множество других. Митька сказал, что собирал яйца добрых три года. Некоторые ему привозили даже с озера Ханка и с Амура. А чтобы нанизать яйца на нитку и сделать коллекцию-ожерелье, он прокалывал скорлупу иглой и выдувал содержимое через дырочки.

Коля похвастать какими-нибудь сокровищами не мог. У него не было ни голубятни, ни игрушек, ни тем более коллекций. Зато он прекрасно знал совхозное хозяйство и, куда бы ни шел, всегда находил что-нибудь интересное.

Как-то раз он привел Петьку в бондарную.

В мастерской их встретил дед Панкрат. Маленький, сухонький, он возился в углу, выбирая клепку.

— Никак сам Трофимыч явился? — спросил старик, щурясь. — Должно, по стружку соскучился, а? Или мать прислала по делу?

— Да нет, деда. Давно не был, так проведать зашел, — солидно объяснил Коля. — А еще товарища привел. Хозяйство твое показать. Можем, конечно, и сделать что, если дашь.

Дед улыбнулся.

— Видал ты, дело какое! Ну что ж, за привет да за ласку, гостюшки, спасибочко. А что руки до работы охочи, то и вовсе замечательно. Не зря ж говорится в народе: кому труд не в тягость, у того душа великая.

Немного осмотревшись, Петька решил, что в мастерской Панкрата даже интереснее, чем в кузнице. Она, во-первых, много больше и чище, везде расставлены пузатые и звонкие, как бубен, бочки, разложены штабелями сухие клепки. Солнечные лучи, вливаясь потоком в широкое окно, золотят пороха легких стружек, а пахнет в бондарке, как и хвойном лесу.

Посредине мастерской был вороток, на котором гнут боковины бочек, под окном верстак с разложенными на нем столярными инструментами, а рядом с верстаком поблескивала настоящая наковальня с мотком обручного железа, накинутым на ее рог.

— Приглянулась моя обитель? — спросил Панкрат. — Славная квартирка. Другую такую сыщи-ка! В городах-то про дедов, вроде меня, небось как рассуждают? Что, мол, она за профессия такая — бондарь! Древность одна! А на поверку, ежели посмотреть, штука выходит не та. Возьми, к примеру, рыбное дело. Куда рыбаку без бочки? Ни селедочки тебе посолить, ни икорки приготовить. Виноделу настоящему труба тоже. Много ли того вина в бутылки распечатаешь? А и распечатаешь, так сколько побьешь в дороге? Бочка, она идет и под соленьица разные, и под пивцо, и под маслице. Даже под цемент и то требуется.

Старик сделал паузу, подмигнул я весело заключил:

— То-то вот, голубь, сизый! Покамест добрые люди пьют, едят да всякими своими делами занимаются, без бочечки им не управиться. А будет требоваться бочечка, дед Панкрат в накладе не останется — и на хлебушко заработает и на маслице. Да! А для душевного увеселения у нас и музыка есть. Гляди-ка вот, какой ксенофонт!

Он показал разложенные на ящике поленья. С одной стороны были чурбашки потолще, с другой — самые тонкие. Взяв в руки деревянный молоточек, Панкрат принялся выстукивать по поленьям.

«Во са-ду-ли, в ого-ро-де», — чисто и громко прозвучала в мастерской знакомая мелодия.

— Как, как, дедушка? — ухватил Петька старика за руку. — А ну-ка, еще раз. «По долинам и по взгорьям» можно тоже? А пионерскую походную?

Панкрат охотно выстукал «По долинам и по взгорьям».

— Это, внучек, наша партизанская, дальневосточная! Такую песню не знать мне грешно. А за пионерскую со старика не взыщи. В пионерах-то да комсомольцах, сам знаешь, таким, как я, ходить не довелось. Они ж на свет появились, когда у меня уже борода выросла.

Шутя и посмеиваясь, бондарь поручил Коле шмыговать клепку, а Петьку, расспросив, что он проходил в школе по столярному делу, поставил выпиливать из досок круглые донья.

Друзья работали, но не забывали и слушать. А дед, отойдя от ксилофона, или «ксенафонта», как он говорил, принялся составлять в обруч клепки и толковать о том, какими должны быть бочки.

— Для каждого дела полагается посудина особая. Под один продукт, к примеру вам, дубовая либо ясеневая, под другой — осиновая, а под повидла или там вареньице обязательно липовая — чтоб, значит, без лишнего духу и чистенькая. И работа на каждый случай тоже своя. Ежели говорить про овощ, так для него большая плотность в клепках не требуется: от рассолу-то деревцо разбухает. С другой посудинки спрос уже строже. А всего мудренее, я вам скажу, сделать бочечку нашу, медовую. Тут тебе перво-наперво подай клепку кедровую. И не какую-нибудь, а самую что ни на есть певучую да сухонькую. И непременно без сучочков. Ежели в бочке будут сучки, а между клепочками малейшая прощелина, медок, значит, поминай как звали. Он вещество знаешь какое? Недоглядишь — пробьется, где ни маслицу, ни воде ходу нету…

За несколько дней Петька успел побывать с Колей всюду. На конюшне они чистили и купали лошадей, на пекарне таскали дрова и смотрели, как тетка Настя месит тесто, на электростанции с монтером навинчивали на крючья фарфоровые изоляторы.

Научившись обманывать вожатую, Петька даже перестал на нее сердиться. Зачем, в самом деле, сердиться? Такая уж у нее служба!

Но, как ни досадно, привольное житье продолжалось недолго.

Однажды, когда Петька снова улизнул в окно и прибежал к деревенским друзьям, Коля с Митькой собирались на рыбалку.

— Вот это правильно! — обрадовался Петька. — Пошли на кладку за кузницу. Знаете, сколько там рыбы! Я видал.

Митька скривился.

— Вида-а-ал! На кладку! Ну, что ты там видал? Головастиков, да?

— Чего головастиков! Мальков разных. Их под кладкой как мошкары в лесу. И большие рыбы есть — с палец!

— С палец? Ох-хо-хо! А вот таких ленков ты видал? — Митька раздвинул руки по крайней мере на полметра.

— Ну да! Такие разве бывают? — не поверил Петька. — Ленок ведь не сом, не сазан.

— Ну и что? Не веришь? Спроси у Коли.

Коля скупо улыбнулся.

— Бывать-то бывают. Только нам не попадались.

— Не попадались! — возмутился Митька. — Тебе-то, конечно. Разве ты рыбак? А я на прошлой неделе знаешь, какого подхватил? Санька Варакшин как увидел, так от зависти даже поперхнулся. Да и ты рот разинул бы. Сорок сантиметров! Во!

— Уж и сорок! Еле-еле двадцать. Мне ж говорили.

Наспорившись, решили отравиться по другую сторону Кедровки — туда, где на большой речке устроена купальня. Петька, опасаясь вожатой, пробрался к переправе задворками. Оглядываясь, быстро перебежал по доске и сразу же спрятался в кустах. За ним с белыми ивовыми удилищами на плечах перешли Митька с Колей, а сзади, замыкая процессию, как всегда, плелся Андрюшка с Валетом.