Ну, Бреннер и начал сейчас же анализировать своего шефа, просто психолог: слишком уверенный голос, слишком твердый взгляд, слишком четкий шаг. И вообще, слишком он решительно выскакивал со двора службы спасения, как на пожар. Но я-то думаю, что Бреннер просто старался немножко подбодрить себя этими своими психологическими штуками. Потому к старику на фотографиях он, подумав, отнесся уважительно. Правда, я должен признаться, что рядом с Папой тот и вправду выглядел важнее самого Папы.

И даже рядом с бургомистром Вены он очень неплохо смотрелся. То есть не рядом с нынешним, с этим кто попало будет уже скоро хорошо выглядеть. А с прежним, тем, который с женой, ну, ты понимаешь. Когда еще девки с Пратера расхаживали какое-то время как жена бургомистра.

Молодой увидел, что Бреннер рассматривает фотографии, и сразу же заметил по этому поводу:

— Как общественно полезное учреждение мы постоянно находимся в свете внимания общественности. Мы просто не можем позволить себе такие эскапады.

Бреннер просто молча кивнул. Он все еще думал, что Молодой говорит об этой истории в баре.

— У нас и так проблем выше головы. — Молодой сказал это так, будто речь шла о нем и о Бреннере, а все остальные и были этими проблемами. Между фразами он время от времени поднимал взгляд к потолку — нелепая привычка, а фрау Айгнер из бухгалтерии однажды рассказала Бреннеру, что Молодой перенял этот жест у своего Старика.

Но видишь ли, в таких делах всегда самое главное — мелочи. У старого шефа это, может, и выглядело как у государственного деятеля. Бреннер представил себе, как тот, широко расставив руки, сводит кончики пальцев и в это время зачитывает небесные послания — ну прямо президент Австрии.

Но у Молодого это выглядело прямо противоположным образом. Потому как Молодой производил впечатление отлично натренированного летчика с острым клинышком ментовских усов только до тех пор, пока он смотрел снизу вверх, опустив голову. Но если ты задерешь голову с такими вот ментовскими усами клином, то твой собеседник увидит твои усы снизу. Вместо острой грани усов вдруг станут видны тысячи кончиков волос, как у щетки. А показывать усы снизу — это, конечно, всегда признак слабости!

— Выпьете со мной рюмочку коньячку?

— Мне еще сегодня ехать.

Потому как, во-первых, Бреннер все равно сроду коньяку не пил, а во-вторых, ясное дело, это ловушка.

— Сегодня вам много ездить уже не придется, — сказал Молодой, взглянув на свои летчицкие часы, и жестом фокусника водрузил на письменный стол две рюмки и бутылку коньяка. Потом он наполнил их и протянул одну Бреннеру, чтобы чокнуться с ним. — Будем!

Черт, полная задница! Нет ничего хуже, когда начальник начинает с тобой брататься. А ты точно знаешь: ему что-то от тебя нужно, но он держит тебя за такого дурака, что думает, ты этого не заметишь.

— Я слышал, что вчера Союз спасения утащил у вас человека без сознания прямо с улицы?

— У нас был шифр «б». Поэтому мы ехали не с полной выкладкой. А когда мы прибыли, его уже не было.

— Вы ни в чем не виноваты, — прервал Молодой оправдания Бреннера. — Но ситуация с Союзом спасения становится все хуже.

— Я тоже слышал, что такое уже пару раз было.

— Вот именно. Все чаще случается, что они крадут у нас пострадавших на улице. Это разбойничьи методы.

Бреннер на это ничего не ответил.

— Теперь я спрашиваю вас: как такое может быть?

Молодой поднял взгляд к небесам и подождал ответа. Но небеса ничего не ответили. И Бреннер тоже ничего не ответил.

— Вам не хочется об этом говорить, но вы же знаете, на это есть только один ответ. Вы ведь раньше были детективом.

Бреннер ничего не сказал.

— Союз спасения подслушивает наши переговоры, — ответил вместо него Молодой, сильно наморщив лоб.

Теперь у Бреннера возникло такое чувство, что ему опять надо бы что-нибудь сказать. Но в ту же секунду он вспомнил своего учителя латыни из пунтигамской гимназии. «Si tacuisses, philosophus mansisses!» — при любой возможности вопил их преподаватель, по-латыни фактически: «Молчание — золото». Потому как раньше у него была хорошая должность в гестапо, а теперь он был всего-навсего учителем латыни, вот и орал все время про молчание, так что стекла дрожали.

Но к тому времени Бреннер уже сказал это. Тогда у него уже вырвалось. Трижды он промолчал и послушался поговорки. Но в четвертый раз он все-таки попался на удочку Молодого с его историей про подслушивание и сказал:

— У вас есть доказательства?

Вот видишь, никогда нельзя переоценивать признаки слабости. Потому как Молодой взглянул на небо и сказал, приятно улыбаясь в усы:

— Доказательств я хочу от вас, Бреннер.

На следующий день Бреннер сидел в машине с препаршивым настроением, и меня до сих пор радует, что расхлебывать кашу пришлось именно этому Черни.

Этот Черни был знаменит своими усами, а по виду они больше всего походили на зубную щетку цвета гуляша, и вот ведь какая ирония судьбы: несмотря на зубную щетку под носом, у него был ужасный запах изо рта. Но веришь не веришь, это в нем было еще самое располагающее.

Потому как Черни был в состоянии говорить только на одну тему, и темой этой были деньги. Если проговорил с ним больше пяти минут, то можно гарантировать, что он успел навязать тебе какую-нибудь страховку или абонемент. Только в покер он никогда не играл, потому как девиз Черни был: интеллигентное приумножение денег — да, азартные игры — нет.

Но сегодня проговорить с Бреннером пять минут подряд все равно было делом невозможным. Он распространял вокруг себя такое скверное настроение, что первый час Черни даже не пытался вытянуть из него хоть слово. Такие вот падкие на деньги стервятники сами часто бывают тонко чувствующими людьми. Потому как лучше всего можно ободрать человека, если хоть немножко влезешь в его шкуру.

И даже жил он не в здании службы спасения, потому как у него был собственный дом прямо в самом лучшем районе Вены, среди вилл Дёблинга. Этот дом ему сдала за символическую плату в один шиллинг одна пациентка с искусственной почкой. Диализным пациентам ведь так часто нужно бывать в больнице, что тебе, как водителю «скорой», волей-неволей приходится знакомиться с ними поближе. А как только Черни разузнал, что фрау Каспар владеет несколькими домами, он проявил такое обаяние, что просто можно сказать, приходится снять шляпу. И не успела еще пациентка даже отторгнуть донорскую почку, как уже лишилась своей виллы.

— Что-то ты сегодня ни слова не сказал, — все-таки вставил в какой-то момент Черни.

— Ни слова? — ответил Бреннер.

Несколько минут спустя, когда им снова пришлось ждать у стройплощадки около Милосердных братьев, Черни сказал:

— А теперь все-таки уже два.

— Что два?

— Слова.

— Что — два слова?

— Ты уже два слова сказал.

— Когда я сказал два слова?

— Только что. Когда ты сказал «ни слова». Ни слова. Вот тебе уже целых два слова, — подсчитал этот крохобор. — Теперь уж нельзя сказать, что ты ни слова не говоришь.

— Ты прямо маленький философ, — раздраженно отбрил Бреннер.

— А ты брюзга. Тебе вчера Молодой, наверное, здорово шею намылил.

И хотя Черни ошибся, в одном он все-таки был прав: скверное настроение у Бреннера было из-за Молодого. Ведь Бреннер так обрадовался, что он теперь наконец нашел приличную профессию. Все устроено: и зарплата, и квартира, и пенсия, и все такое. Но вот на минуту потерял бдительность — и уже тебя снова настигло прошлое.

Этого вполне хватило бы для скверного настроения. То, что ему снова придется ради шефа играть в детектива. Что ему опять придется копаться в чужом грязном белье. Но грязное белье — это еще цветочки. Хуже всего для него всегда были эти технические штучки-дрючки. Радио еще в полиции было не по его части. Все время голоса, и все такое. Он и не знал толком, как вообще это подслушивание делается. Не говоря уж о том, каким образом он должен подслушать, подслушивает ли Союз спасения переговоры по их радио или нет.