Минас уже не мог смотреть в лицо Аршакяну. Он обманул старшего политрука, и совесть у него была неспокойна. Сархошев, увидя Минаса живым и невредимым, признался, в каком свете выставил вое случившееся, умоляя Меликяна не отрицать, что это он заходил к знакомым. Добродушный старик рассердился, стал браниться, но в конце концов согласился взять вину на себя, чтобы избавить товарища от ответственности, тем более что транспортная рота вовремя прибыла в полк.

«Ах, Сархошев, Сархошев, ну и вралем же ты оказался!» — повторял мысленно Меликян.

В начале ноября зима уже прочно обосновалась в этих местах. Снегом были покрыты поля и дороги, под его тяжестью клонились ветви деревьев. Вьюжный ветер хозяйничал в степи, завывал в балках, с тысячеголосым разбойничьим свистом врывался в леса. Бойцы оделись в полушубки, валенки и ушанки, в теплые шерстяные подшлемники и рукавицы. Открытыми оставались лишь глаза да щеки. Но студеное дыхание ветра проникало под одежду, выжимало из глаз слезы, ледяным бисером застывавшие на небритых щеках. Пар, вырываясь из ноздрей, сразу же оседал инеем на одежде. Бураны заметали дороги снегом, заваливали сугробами входы в землянки. В ясные дни искрящийся снег ослеплял проходивших по полям людей.

Из штаба полка возвращался в свой батальон Алдибек Мусраилов, негромко насвистывая узбекскую песню. Ветер бил снегом в лицо, слепил ему глаза. Кругом расстилались неоглядные снеговые просторы. Не было видно никаких следов, но Алдибек уверенно шагал, не боясь заблудиться.

Песню, которую он насвистывал, нельзя было назвать ни радостной, ни печальной; слышалась в ней лишь мягкая грусть…

А в душе Алдибека все пело: он получил сегодня веселое письмо от Хадиджэ. Лукавая красавица впервые написала, что любит Алдибека, будет ждать его. В конце она приписала по-русски два слова: «Крепко целую», а перед своим именем поставила еще одно опьяняющее словечко — «твоя». «Крепко целую, твоя Хадиджэ».

Хадиджэ написала письмо! И не только одна Хадиджэ. Писал и ее отец, прославленный председатель колхоза, который только под конец дал согласие на брак Хадиджэ и Алдибека. Теперь отец говорил по-другому: «Большой привет тебе, герой Алдибек, от нашего колхоза, от всех отцов и матерей, от всех сестер! Каждый день, просыпаясь по утрам и ложась спать вечером, поминают тебя все, желая силы твоей руке, отваги — сердцу, ясности — мысли. А наш уговор, о Алдибек, сын Мусраила, свят и нерушим. Вернешься ты — и в своем доме увидишь прекрасную Хадиджэ, если только не дрогнет в бою твоя рука, если не устанут ноги бежать за врагом, если зорок будет глаз и не упадет на землю пуля твоя. Еще раз большой привет от всех и еще раз говорю тебе: наш уговор святой, если выполнишь ты свою клятву и как герой вернешься к Хадиджэ…».

Шел Алдибек в зимнюю стужу — и не чувствовал холода, шел навстречу снежному вихрю — и не уставал.

Взвод собрался в землянке. На дворе завывала вьюга.

Холод вползал сквозь щели между бревнами и коркой льда покрывал свисавшие с низенького потолка ветки. Топилась маленькая жестяная печка; порой, когда ветер с воем врывался в трубу, землянку заволакивало едким дымом.

За дверью кружила метель. Несмотря на дневное время, горела коптилка. Фитилек, торчавший из гильзы мелкокалиберного снаряда, еле выхватывал из полутьмы лица бойцов.

Плащ-палатка, завешивающая дверь землянки, отодвинулась, вошел Бурденко, нарушив молчание радостными восклицаниями. Оправившись от раны, он вернулся в свой полк.

— Вот и я, други! — весело крикнул он.

Микола облапил и поднял в воздух Ираклия, стукнув его головой о низенький потолок землянки, потом стал тискать в объятиях и других.

— Вот и встретились! Словно целый год не видались. Наконец домой добрался!

Он толкнул в грудь Арсена.

— Соскучился по тебе, черт усатый! Ишь ты, еще длиннее усы отрастил!

— Ну как, совсем поправился? — весело спросил Ираклий.

— Целиком и полностью, уместно и своевременно, как пишется в резолюциях! Там, в санбате, есть один доктор — хохол, этакий долговязый сухарь. Разговаривает раз в неделю. Мертвых умеет оживлять. Он там главным хирургом. Всем советую: коли придется в санбат идти, к нему проситесь, — на славу вылечит, в этих делах он мастер первой руки.

Вновь откинулась дверь землянки, и вошли комиссар полка Микаберидзе и политрук роты. Все бойцы встали. Комиссар приказал им сесть и сам, придвинув чурбак, уселся у печки.

— Пришли к вам погреться…

Началась беседа: что пишут из дому, каковы дела в соседнем полку, каковы намерения фашистов на этом участке фронта. Потом комиссар, как бы случайно вспомнив, предложил политруку прочесть сегодняшнее сообщение Информбюро. Политрук достал из сумки помятый номер дивизионной газеты и начал читать:

— В течение вчерашнего дня наши войска вели бои на всех фронтах. Особенно ожесточенные бои имели место на Крымском, Можайском и Калининском участках фронта. Вчера в районе Москвы было сбито одиннадцать немецких самолетов.

— Видите, товарищи, везде идут сильные бои, только мы пока отдыхаем. Не по совести это, верно?

— Сколько же их над Москвой летало, если одиннадцать сбили? — нахмурился Гамидов.

— Значит, много летало, — ответил комиссар. — На нашу столицу бомбы сыплются, а мы здесь в землянке у печи греемся. Так нельзя, товарищи. Что из того, что нет еще приказа сегодня же перейти в наступление? Не должны же мы сидеть и спокойно слушать сводку Информбюро о том, как другие дерутся на Крымском, Можайском, Калининском направлениях, да как летят на Москву фашистские самолеты? Что же, так и позволить фашистам сидеть в хуторах под самым носом у нас?!

Микола пробормотал:

— Да мы приказа ждем, товарищ комиссар. Прикажете — сделаем, что надо.

— Ясное дело, так и будет, конечно! — согласился комиссар. — Но сегодня другое требуется. Нужна разведка. И вот командир полка и я решили послать на разведку в окрестности Вовчи тех бойцов, которые сами изъявят желание. Задание они получат у командира батальона.

— Мы пойдем всем взводом! — вскочил Ираклий.

— Это же добровольно, пусть каждый за себя скажет. Уполномочили они тебя, что ли?

— Я пойду! — воскликнул Бурденко.

— И я! — поднялся Гамидов.

— Я! — повторил Мусраилов.

— Я! — сдержанным басом отозвался Арсен Тоноян.

Комиссар переводил взгляд на каждого нового добровольца.

— И я пойду, — встал Аргам.

— Я!

— И я! — один за другим откликался каждый из бойцов.

— Так и получается, — отметил комиссар. — Значит, и правда вызвались всем взводом! А кого пошлют — решит командир полка. Эта разведка поможет многое выяснить…

На дворе трещал мороз. Свистел и буйствовал ветер, кружа над землянками снеговые вихри.

Уже четвертый день дивизия генерала Яснополянского и ее соседи не вели боев с противником.

О намерениях неприятеля и о расположении его войск точных сведений не имелось. Необходимо было во что бы то ни стало выяснить, сколько времени противник намерен продлить эту передышку. Если он переходит на долговременную оборону, намереваясь по возможности спокойнее перезимовать, то нельзя дать ему наладить оборону. Если даже не будет приказа о контрнаступлении, нужно организовать «бои местного значения», чтобы выбить его из теплых деревень на морозные российские просторы.

Группа бойцов из батальона Юрченко во вторую ночь снова отправилась на разведку в сторону города Вовчи. На этот раз пошел с разведчиками и боец комендантского взвода Николай Ивчук, уроженец этого города.

Возвратившись, разведчики подтвердили донесения предыдущего дня. Гитлеровцы укрепились на западном берегу Северного Донца и не намерены идти вперед; лишь несколько отрядов разместились по деревням на этом берегу да около батальона — в самой Вовче. Военная охрана города слаба, имеются лишь одна минометная да одна артиллерийская батареи и несколько пулеметов. Фашисты объявили населению, что Красная Армия больше не вернется. Многие из них, повидимому, и сами убеждены в том, что со стороны русских не последует контрнаступления.