Патриций притворил дверь кабинета и с добрую минуту стоял на пороге, слушая тишину, вдыхая запах, присущий только кабинетной атмосфере. Затем подошел к окну и посмотрел в Парк. Полутораметровой толщины хрустальное стекло, занимавшее всю стену, было настолько прозрачным, что казалось, его вовсе нет. Глядя на стоящее в зените солнце, Георг дышал глубоко, размеренно, надеясь хотя бы ослабить подступающее. Но, невидимые ледяные пальцы уже коснулись, ощупали его горло, тупая боль уже вгрызлась в сердце. Скрипнув зубами, он сжал руку в кулак так, что побелели костяшки пальцев и, что было сил, ударил оконный хрусталь.

Мелькнул день, прошелестела ночь и под утро, зная привычку Георга курить иногда перед рассветом на ступенях Центральной Лестницы, Анаис спустилась заблаговременно и спряталась за верхней колонной. Георг появился, как только темное небо стало наливаться тяжелым багровым светом. Одетый в тонкую домашнюю одежду, Патриций спустился вниз и встал на краю последней ступени.

– Что ты хотела спросить, Анаис? – Георг выдохнул дым, наблюдая, как по Парку начинают расползаться причудливые тени.

– Кем я была до того, как стала вашей дочерью?

Девушка вышла из-за колонны.

– Почему ты решила, что когда-то не была ею?

Листва замерла, будто нарисованная, светлеющий с каждой минутой воздух, цвета сигарного пепла, расслоился туманными волокнами.

– Я всегда была вашей дочерью? Веками?..

– Ты всегда была маленькой девочкой, неспособной вырасти, а может, и не желающей сделать это.

– Все дети злы безотчетно и самозабвенно…

– Так что же ты хочешь, Анаис?

– Вы давали мне шанс повзрослеть? Хотя бы раз?

Сигарный дым уплывал, сливаясь с утренним туманом.

– Я хочу попытаться, понимаете? Хотя бы коснуться жизни, почувствовать себя живым человеком. И если эта попытка закончится крахом, то это будет мой, личный крах, за который я сама буду нести ответственность. Я никогда не опозорю вас и ваш дом. Никогда.

После долгой паузы Патриций ответил:

– Нет.

– Почему? Почему же?! – девушка слетела вниз, заглядывая в лицо Георга. В туманной полумгле его глаза были прозрачными, как драгоценные камни в воде. – Я не понимаю!

– Когда поймешь, тогда и сможешь уйти.

После десятка дней проведенных во Дворце, Сократ почти подошел к мысли, что время и пространство в этом здании имеют свои, собственные, отличные от прочего Мироздания законы… Каждое мгновение он ощущал битье неведомой колючей силы по коже, но старательно не реагировал на это, вполне полагаясь на прочность своей толстой шкуры. Он старательно контролировал чистоту подсвечников, количество столов и мягкость диванов. «Это сюда ставить! – скользил толстяк по паркетам, распоряжаясь слугами. – Сюда! А это туда! Куда ты смотришь?! Угол выдерживай! Градус не тот!»… Он почти танцевал, подчищая светильники и поправляя скатерти на столах…

– Стой! – как-то поймал Палач пробегавшего по коридору толстяка. – Зайди поговорить.

– Отцепись, некогда!

– Сократ! Я тебя прошу! Мне надо поговорить!

Толстяк к чему-то принюхался и поцарапал ногтем рисунок стенной ткани над плечом Палача.

– Ладно, только не долго.

Палач проводил его в диванную залу, подложил подушек под бок и протянул наполненный бокал.

– Сильно устаешь? – присел он на корточки, резким движением головы отбрасывая назад волосы.

– Ругательствами не описать, – Сократ выпил вина и перевел дух. – Вести Дворцовое хозяйство это… это… это, в общем, очень сложно.

Из спальни выглянула Велиста.

– Девочка, иди сюда, к нам Сократ зашел, – не оборачиваясь, сказал Палач. – Посиди с нами.

– Привет, Сократ, – улыбнувшись, она поправила волосы, складки домашнего платья и присела на ковер рядом с Палачом. – Ты замечательно выглядишь, отличный костюм.

– Да уж… нарядили, – толстяк расстегнул на животе пару пуговиц темно-серого пиджака с жемчужным отливом. – Ты о чем поговорить хотел?

– Просто так поговорить. Ни о чем.

– В смысле? – уставился он на Палача. Велиста вынула из руки толстяка опустевший кубок, наполнила его, вернула на место, так легко и быстро, что Сократ даже не заметил этих движений.

– Просто хотел с тобой поговорить, – пожал плечами Палач. – Ты, я – сидим напротив и разговариваем. Обязательно нужен смысл?

– Ну-у-у… не помешал бы. – Сократ шумно хлебнул вина и расстегнул верхние пуговицы. – Велиста, тебе не холодно на полу сидеть?

– Рядом с ним – нет, – она коснулась смущенной улыбкой голого плеча молодого человека. Палач бережно приобнял ее и погладил по волосам. Глядя на них, толстяк вдруг ощутил нехорошую тревогу под сердцем. Он спешно запил ее вином и откашлялся:

– Лапочки мои, а вы из Дворца хоть иногда выходите?

– Куда?

– Туда, за ограду, где люди… всякие…

– Зачем?

– Как зачем? – тяжело вздохнул толстяк. – Гулять, бросать монетки в фонтаны… Слушай, Палач, сегодня в Малахитовой Зале устраивается веселье, это по какому поводу, ты в курсе?

– Когда у Повелителя черное настроение повод не нужен.

– И насколько же оно черное? – толстяк принялся застегивать пуговицы.

– Пока не известно.

Сократ встал с дивана и направился к выходу. Обернувшись на пороге, толстяк спросил:

– Правда, что он убивает взглядом?

– Да.

– Ты это сам видел?

– Конечно, много раз. Так… – Палач поднялся, выпрямляясь, – надо переодеваться, прием ведь в Малахитовой…

– А можно я останусь здесь? – Велиста умоляюще смотрела на Палача снизу вверх. – Мне безрадостно и жутковато в этой темно-зеленой Зале. Там даже огонь зеленый и холодный, а людские лица гримасничают…

– Конечно, оставайся, девочка, так даже лучше, – он наклонился, целуя ее в лоб. – В столовой полно цветов, я заказал их со всех ближайших планет, ты расставишь их по вазам?

– Правда? – рассмеялась Велиста. – Ты заказал инопланетных цветов?

– Со всей Системы, – Палач протянул ей руку, помогая подняться. – Хорошее занятие на вечер? Тебе не будет скучно?

– Нет, – она поцеловала его, – я буду перебирать цветы и думать о тебе. Увидимся, Сократ.

– Обязательно, – помахал рукой все еще стоящий на пороге толстяк, провожая ее взглядом. – Ну… если уже цветы, то это серьезно, да?

Палач подошел к Сократу, застегнул верхнюю пуговицу его пиджака и задумчиво проговорил:

– Насколько я могу понимать чувства… насколько могу их ощущать… в общем, когда я просто пальцы ее трогаю, касаюсь ее случайно, мне становится невыносимо, понимаешь, мучительно… мне становится больно вот здесь, – он ткнул себя в грудь. – Но эта боль… от нее радостно и хочется смеяться…

– Ты именно об этом хотел со мной поговорить?

Палач кивнул, глядя куда-то в сторону.

– То, что ты испытываешь, это сложное… чувство. Даже обычные люди не всегда могут его испытать, хоть и стараются изо всех сил. Честно сказать, Палач, вот от кого я не мог этого никак ожидать, так это от тебя…

– В смысле?

– Не важно, забудь. Ты Терр-Розе видел? Ведьма всё еще во Дворце?

– Видел, она переселилась вчера в личные покои Повелителя.

Подставив руку под струи фонтана, Анаис смотрела, как с пальцев сыплются светящиеся бледно-зеленые капли. «Холодно… как же холодно… что же я смогу? Кто меня услышит? Хоть кто-нибудь меня способен услышать?..» Она вздрогнула, ощутив нечто резкое, болезненно-колкое под лопаткой и вскочила с бортика, озираясь по сторонам. Задохнувшись от подступающей к горлу боли, Анаис выскочила в коридор и побежала к Малахитовой Зале.

Малахитовую Залу заливали огни. Сотни людей в молчании ожидали появления Георга Патриция. И он явился. Облаченный в простую черную одежду, он шел, глядя перед собой так, будто находился в одиночестве. И толпа, шелестя платьями, растекалась перед ним, словно расступалась тишайшая черная река. Патриций шел, склонив голову, как если бы прислушивался к чему-то. Остановившись за пару шагов до центрального стола на малахитовом возвышении, он коснулся пальцами воздуха, словно вытягивая из пустоты нечто тонкое. В пространстве возник старинный белоснежный рояль. Патриций поднял крышку и бросил взгляд на трехглавый малахитовый подсвечник с незажженными свечами, зависший над инструментом. Патриций коснулся чуткими пальцами музыканта клавиш и отрешенно посмотрел в зеленую пустоту Малахитовой Залы. Из-под его пальцев полилась прекрасная, как дождь в горах мелодия. С каждым аккордом, в Зале постепенно гас свет. С уходящим светом менялась и сама музыка: как течения рек, в нее вливались тоска и потаенная тихая боль…