На улице — ни души, в окнах — ни огонька. Над землей висел туман. Он стелился и плыл по берегу, и все в нем плыло в какое-то диковинное царство, качалось перед глазами.

Малый и Большой Теремки словно вздымались и опускались.

Зурнин что-то говорил о преображенной лунным светом земле, а она слушала молча.

«Дойдем до угла и попрошу. Я знаю — он сделает для меня».

Сердце Марины билось сильно. Она чувствовала, что нравится сейчас Зурнину, и это пугало ее, хотя Марина твердо была убеждена, что он, зная ее любовь к Селифону, не скажет ей ничего о своем чувстве. Всей душой ей было жалко его. Он всегда казался почему-то беспомощным и одиноким, этот сильный, волевой человек.

Пятистенник с решетчатыми воротами в переулке вырос перед ними. Окна большого амосовского дома смотрели мутными бельмами.

Шумела река на перекатах. Высоко, под звездами, с прощальным стоном проносились вереницы отлетных журавлей. И от крика ли их или от большой тоски в глазах Зурнина стоял туман.

Холодный воздух, как терпкое осеннее вино, кружил голову.

Зурнин хотел сказать ей о том, что было у него сейчас в сердце, и не мог.

«Это невозможно! Немыслимо!..» — подумал он.

И от этого еще желаннее стала она. Зурнин был во власти цельности и нежности этой женщины, любившей больше жизни Селифона. Он ясно понимал и страшное волшебство этой голубой ночи и что «этого не должно быть»…

От сознания, что у него хватило силы, в сердце Зурнина была и боль лишения и радость человека, победившего в самом себе то, что он должен был победить.

«Открою ворота и попрошу…» — твердо решила Марина.

Она нащупала веревочную петлю и сняла ее с деревянного кочетка. Калитка скрипнула, и на амосовском дворе залаяла собака. Пес хрипел, задыхаясь на цепи.

— Утыр, утыр его, Пестря! — поп Амос, в белой ночной рубахе, вдруг высунулся наполовину из окна.

Марина вбежала на двор.

Орефий Лукич пошел домой.

В покров Черновушка пьяна от мала до велика.

К этому дню спокон веков варится по горным деревням из нового меда и хмеля крепкая алтайская медовуха.

«Гуляют» два, а то и три дня, покуда браги хватит. Сразу после праздника мужики уходят в тайгу на пушной промысел.

Гулянку черновушане начинают после церковной службы. Собираются вначале гнездами, по кровному родству и сватовству. К вечеру амосовский «корень» сливается в гульбе с «корнем» мосеевским, пежинским, рыклинским, а потом уже начинается ходьба в обнимку из дома в дом — богачи к богачам, бедные к бедным.

Нет, пожалуй, дома в Черновушке, где бы не было медовухи, не напечено, не наварено и не нажарено в эти дни. Роем гудит деревня от одного конца до другого.

Моленная полна стариков, старух. Старики в черных, наглухо застегнутых кафтанах стоят в правой стороне моленной, старухи в черных сарафанах и платках — в левой.

Душно от тесноты и тающего воска. Амос запевает, молящиеся подхватывают в один тон.

После пения все закрестились, и от этого в моленную словно ветер ворвался, точно всколыхнул он поле пшеницы-черноколоски.

Егор Егорыч, не достояв службы, выбрался из толпы и кивнул головой своим; за ним вышли его жена Макрида Никаноровна и дочка Фенюшка.

— Беги, накрывай, сейчас отойдет, — приказал Рыклин дочке.

Фенюшка бегом пустилась домой. Егор Егорыч с Макридой Никаноровной степенно пошли следом.

— Медовуха-то как? — спросил он.

— Когда у меня пиво плохое было! — обиделась жена.

Рыклиха шла молча и только у ворот не выдержала:

— На малиновом соку. Красная, как кровь. А уж сладка, уж хмельна: с двух-трех стаканов любого питуха рогами в землю поставит!

В просторной комнате, в которой еще так недавно жил Орефий Лукич, были расставлены столы, накрытые скатертями. Фенюшка носила из кладовки жареную баранину, поросят, цедила из бочонка розовую, душистую и густую, как сусло, медовуху.

Зазвонили отходную.

Егор Егорыч выглянул в окно.

— Идут!

Народ расползался по улице и переулкам, а Поликушка все вызванивал на звоннице.

Под образами усадили почетных гостей — Амоса Карпыча с Васеной Викуловной.

Высокая, сухая черновушанская «модница» попадья, перед тем как заговорить, жеманно подбирала тонкие губы.

— Питайтеся, гостенечки любящие, — низко кланялась раскрасневшаяся, толстая и коротконогая, как и Рыклин, Макрида Никаноровна.

Егор Егорыч подливал в стаканы медовуху.

— Пригубьте бога для, отец Амос, Васена Викуловна!

Помимо духовной четы, были еще Мосей Анкудиныч и наезжие гости из Светлого ключа — сватовья Кайгородовы.

После первой круговой гости шумно заговорили.

— В масло-то, в масло-то кунайте блинки-то, Васена Викуловна! — упрашивала хозяйка.

В голубеньком сарафане, перетянутом в талии, Фенюшка носилась из горницы в кухню, прыгала в подполье за медовухой.

— Поликушки не вижу я у тебя, Егор Егорыч. Угости и старичка бездомного, — сказал Амос.

Егор Егорыч кивнул Фенюшке:

— Сбегай!

— Пригубьте, пригубьте бога для! — все упрашивала и упрашивала Макрида Никаноровна.

— Квасок у меня нонче, не медовушка, не опасайтесь, Васена Викуловна, — уговаривала хозяйка спесивую гостью.

— Дай бог каждому такой квасок пить, сватьюшка, — отозвался сват Кайгородов, поводя осовелыми глазами.

— Чтой ты, сваток? — будто не слыша похвалы за громким гулом голосов, переспросила Макрида Никаноровна: ей непременно хотелось, чтоб похвалу редкому ее пиву услышала Васена Викуловна, кичившаяся непревзойденным своим мастерством варить «сногсшибательную» медовуху.

— Я говорю — не медовуха, а опрокидон! Опрокидон, говорю, сватьюшка! — покрывая все голоса, густым басом крикнул сват Кайгородов.

Любитель рыклинской медовухи сват Кайгородов снова поднял услужливо подлитый сватьей стакан к мохнатому рту. Выпил, крякнул и громко сказал:

— Хороша! Только посудина мала!..

Гости уже не разговаривали, а кричали друг другу, словно они стояли на разных берегах реки. Церковный староста Мосей Анкудиныч в присутствии попа Амоса вел только духовные разговоры, но сейчас медовуха осилила и его, — указывая на дверную скобку, он спросил Егора Егорыча:

— Скобку-то отмыли ли после сатанинского табачного постояльца?

Макрида Никаноровна даже обиделась.

— Феня с песком все прошоркала, а я каждое местечко святой водой опрыскала… Чуть дому не лишились — испредушил, окаянный. Уж я курила, курила богородскою травкой — не перешибает чертово зелье…

Пьяненького Поликушку Феня нашла у Суховых.

— Тятенька просит, пойдем, — тронула его за рукав.

Звонарь моленной, жидкобородый Поликушка посмотрел на нее мутными глазами, но поднялся и, покачиваясь, пошел. В дверях у Рыклина, увидев попа Амоса и Мосея Анкудиныча, он, с трудом держась на ногах, долго крестился на иконы, поздоровался и поздравил с праздником.

— Просим милости, Поликей Листратыч, — Егор Егорыч усадил нового гостя рядом с собой.

И снова пошел кружить от гостя к гостю поднос с пенным пивом.

«Нарумянившийся», отяжелевший Амос Карпыч с трудом вылез из-за стола, помолился и поманил глазами Егора Егорыча в другую комнату.

— Поликушку у себя уложь. Сейчас он скис, как мухомор от теплой погоды. К вечеру проспится, а потом самолично приведи ко мне.

Егор Егорыч истово перекрестился.

Черно-багровое пламя полыхнуло за деревней. Дмитрию Седову показалось, будто огонь сразу охватил полмира.

— Клади!.. Кла-а-ди!

Впотьмах он ударился о воротину и что есть силы закричал:

— Клади!

Из домов выскакивали люди…

Седов бежал к околице.

Припав к шее лошади, мимо него проскакал Герасим Андреич.

Подымаясь в гору, Дмитрий Седов задохнулся, постоял. Потом снова побежал. До этого еще была маленькая надежда: может быть, горит чужое. На увале было светло как днем. Блестела от огня щетка жнивника. Четко вырисовывались знакомые контуры «пшеничного городища», охваченного бушующим пламенем… Дмитрий опустился на обочину дороги.