Селифон встал и ушел в кузницу. Но шум горна и ковка не могли отвлечь от дум о Марине, об увезенном Тишке.

— Ну, что он мне, на самом-то деле, сват, брат? Сам тоже хорош гусь… Из-за него, может, вся жизнь моя перевернулась, — заговорил он вслух, пытаясь отделаться от мыслей о Курносенке.

Селифон пережег несколько кусков железа, погнул клещи и закрыл кузницу.

Решение пойти к председателю сельсовета и все рассказать ему созрело окончательно. Но весь день Селифон всячески противился, опасаясь, чтоб не подумали, что он пришел заискивать перед артельщиками, ставшими крепко на ноги и без его, Селифоновой, помощи.

Утром успокоился. До обеда готовился к поездке в кедровник бить орехи.

Фрося под всякими предлогами заглядывала к нему в амбар.

— И меня возьми с собой, Селифоша… А уж я орехи бить…

Но Селифон промолчал.

— Другие мужики без жен и шагу не ступят. А у нас…

Селифон сдвинул брови. Ефросинья вышла.

Он швырнул длинное било[27] и задумался:

«Ее бы и на шаг не отпустил… Сели бы верхами — и на целую неделю в Щебенюху, в кедровники. Рябчиками и глухарями бы прокормились… Балаган бы те-о-о-плый-теплый устроил… А как беззаботно, словно девочка, всегда смеялась она…»

И снова некуда было деться от дум о Марине, о Тишке.

«За что, на самом-то деле, понапрасну мучиться будет в тюрьме человек, а какой-то там кулачище белым светом пользоваться?.. — Селифон был раздражен до крайности. — Хватит Тишке, и без того хлебнул парень горя…» Селифону было жаль себя, оставленного Мариной, но не хотелось сознаться в этом, и он перенес жалость на Тишку и Виринею.

«Какая-то там кулацкая гадина красоваться на земле будет!..» — распалялся он все больше и больше.

…Сухова взяли в тайге, в промысловой избушке, и отправили в район. Через две недели вернулся в Черновушку Тихон Курносов.

Поверхностный доклад представителя земельного отдела настроил Зурнина мрачно. Он сидел, не отрывая глаз от стола.

— Каков социальный состав мараловодов? — спросил Зурнин.

— На этот вопрос я тоже не смогу ответить точно, я не статистик, а зоотехник, — огрызнулся докладчик.

Орефий Лукич чиркнул в блокноте.

Кто-то громко сказал:

— Ну и ну!

На стол президиума со всех сторон летели записки. Орефий Лукич прочитывал их и передавал докладчику.

Поднялся невысокий толстяк, в прошлом партизан, директор беконной фабрики Илья Карташев. Все заметно оживились. Карташева любили за открытое, слегка наивное добродушие и даже за его глуховатость, всегда смешившую на заседаниях.

— Нельзя ли просветить вопросик о целебных свойствах маральего рога? Из доклада, признаться, я ничего не ухватил. А в этом вопросике, как я думаю, весь наш брат… очень даже заинтересован…

В зале прошел смешок.

Марфа Даниловна с места спросила:

— Готовы ли земорганы в нынешнем году к обобществлению мараловодства? — и опустилась рядом с Мариной, которую она брала с собой на интересные доклады и заседания.

Она наклонилась к подруге и вполголоса, но так, что ее услышали в ближайших рядах, сказала:

— Выпустили какую-то там старую калошу по такому важному вопросу.

Зурнин что-то рисовал у себя в блокноте.

Время было позднее.

Докладчик кончил отвечать на вопросы.

— Позвольте! — крикнул Карташев. — Я прошу просветить мне заданный мною вопросик. Он не личного, как думают некоторые…

— Я попытаюсь дополнить докладчика, — сказал Зурнин.

Сидевшие сзади передвинулись ближе к столу президиума.

— Начну с выписки из одной американской газеты, — Зурнин приблизил блокнот к лицу. — «С доисторических времен и по сей день человечество лелеяло мечту о вечной молодости. Еще древние народы были поглощены поисками целебных трав и животных препаратов для длительного сохранения силы человека. Орех «колэ» служил диким народам в качестве такого средства. В древней Индии для восстановления утраченных стариками сил принимались как лекарство семенники тигров-самцов». Так издалека, товарищи, один из махровых капиталистов рекламирует очередное шарлатанское средство для выкачивания грошей из народного кармана. Теперь я коротко скажу, каковы же подлинные целебные свойства нашего маральего панта, чтоб дальше перейти к вытекающим из этого организационным вопросам и перспективам.

Орефий Лукич потер шрам над бровью и провел рукою по ершику волос. Марина заметила, что волосы у Зурнина недавно подстрижены и что короткую черную щетку их начинает пробивать первое серебро.

— Все знают, что в Китае маралий рог пользуется широчайшей известностью как чудодейственное средство. Корни китайской и индусской медицины теряются во тьме веков. В хирургии около двух тысяч лет назад они, например, проводили трепанацию черепа. Европейская же медицина не знала панта, а если и кое-что знала, то относилась к нему иронически или резко отрицательно. Но только наши, советские ученые в самые последние годы доказали всю серьезность утверждений народной медицины относительно панта.

Я присутствовал на заседании научной конференции в Москве, на которой препарат из маральих рогов, после длительной клинической проверки в лечебницах, был признан «исключительно сильным средством, повышающим общий тонус организма». По мнению специалистов, ему суждено стать прекрасным средством, по своей активности превышающим все известные аналогичные препараты. А теперь позвольте перейти к перспективам, к практическим выводам…

Стенографистка склонилась над тетрадкой.

— Как все продумано у него!.. — восхищенно сказала Обухова.

Марина кивнула головой.

— В самом деле, марал в среднем на голову дает дохода значительно больше молочного скота. И было бы странно, если бы Советское государство не было заинтересовано в развитии мараловодства.--Орефий Лукич взял со стола телеграмму.-Эта телеграмма на ближайшие годы определяет характер развития мараловодства. «Предлагаем приступить к организации двух крупных мараловодческих совхозов в районах, указанных в вашем докладе…» Деревня Светлый ключ и Маралушка — вот эти районы. Основными вехами пятилетки по мараловодству должны быть, — карандаш Зурнина отбивал такт, — селекционный отбор, улучшение стада…

«Завидная работоспособность! И так он по любому новому для него вопросу, всегда ночами, из книг выписки делает», — хотела сказать Обухова своей подруге, но что-то ее удержало. И она снова стала пристально смотреть на Зурнина.

Сколько раз слушала она его чуть глуховатый, как всегда почему-то казалось ей, «больной» и бесконечно дорогой голос.

Она любила его. Орефий был воплощением всего, что искали ее сердце, душа и ум, она безгранично верила в него. Знала, убеждена была, что все его намерения во всех случаях жизни правильные.

Обухова полюбила его с первой встречи.

Потом в ее любви к нему появилось что-то материнское. Она гордилась его упорством в труде, широтою его познаний в хозяйственных и политических вопросах. Она берегла своего Орефия, как сына, заботилась о нем. Вот и сейчас Марфа волновалась: уже час ночи, а он голодный.

«И Марина, конечно, тоже голодна».

Марфа Даниловна устремила пристальный взгляд на подругу. Марина сидела с опущенными ресницами. Во всей фигуре ее, в наклоне головы, в глазах удивительного цвета морской волны была какая-то особо глубокая печаль, смягченная девической нежностью.

Марфа определила свое отношение к Марине. И в тайне гордилась собою, что сумела побороть в себе «бабу». Она не только не сторонилась Марины, но часто в обеденные перерывы приходила к ней в типографию, и они сидели в садике до гудка. Потом Обухова стояла у ворот, а Марина, одетая в серенький халат, широкий ей в плечах, вместе с другими рабочими и служащими, как всегда наклонив слегка голову, уходила в гулкое помещение типографии.

Возвращались с заседания по тихим улицам.

Марина шла задумавшись.

«Через несколько часов ей бежать на работу. А вечером до десяти на курсах», — подумал о Марине Зурнин.