Поручик снова присел на кушетку.

«Я буду до конца откровенен с вами! — сказал он, нахмурившись. — Если бы не ваша сила, я, быть может, и пожалел бы вас… Но вы и сильные и смелые! Только безумец может отпустить таких врагов на свободу… Кто гарантирует, что завтра же вы не пустите мне пулю в лоб? Можете вы сейчас обещать это?»

Мы молчали.

«Вот видите, — мрачно сказал он. — Прежде чем отпустить, надо лишить вас силы! Это ясно, как дважды два!»

«Никто не может лишить нас силы!» — сказал учитель.

«Тебя я не спрашиваю! — презрительно бросил офицер. — Я спрашиваю твою сестру!»

«Напрасно! — глухо промолвила сестра. — Мы вместе пошли на смерть… Вместе мы и умрем!»

Она говорила тихо, но голос ее звенел у меня в ушах. Откуда в ней такая сила? Мой младший брат улыбнулся, лицо у него прояснилось. Другой брат глубоко вздохнул и поднял голову. Отец скорбно молчал и смотрел на меня. Тогда я не разглядел, не понял его взгляда. Понял его лишь много дней спустя. И сейчас его глаза передо мною. Сердце разрывается, как вспомню. Искусал бы себе руки с горя…

Печатник вдруг умолк. Лицо его стало совсем темным. Мелкие старческие морщинки легли вокруг глаз.

Все в лодке безмолвствовали.

Стефан сидел, словно изваяние, губы его скривились от страшной, леденящей ненависти. Почтовый чиновник побелел и понурил голову. Капитан насупился и смущенно перебирал пальцами. Только во взгляде Ставроса проскальзывало плохо скрытое мрачное злорадство.

— Я тоже испытал такое! — тихо промолвил далматинец.

Печатник вздрогнул и поднял голову.

— Вацлав, ты понимаешь? — спросил он.

— Все понимаю! — вполголоса ответил Вацлав.

Теперь, если бы даже и ветер поднялся, никто, кажется, не обратил бы на это внимания. Люди в лодке забыли про море, про облака, про далекие берега, забыли и самих себя.

— После полуночи нас повели на расстрел, — так же внезапно, как и умолк, снова заговорил печатник. — Взвод солдат во главе с поручиком Йордановым. Мы прошли через деревню, такую безлюдную и немую, словно в ней не было ни души. Ни собачьего лая, ни огонька в окне — только луна жутко блестела на солдатских касках. Не успели мы отойти от деревни, как поручик остановил колонну. Мы в ужасе переглянулись: неужели пришли к своей могиле? Поручик подозвал взводного унтер-офицера и сухо приказал:

«Раздень девчонку!»

Унтер-офицер в недоумении поглядел на него.

«Раздень девчонку! — грубо заорал поручик. — Болгарского языка не понимаешь?»

Унтер-офицер разорвал на сестре одежду, и она осталась совсем нагая среди нас и солдат. Поручик Йорданов скомандовал, и колонна снова двинулась вперед. Луна безжалостно светила, заливая все вокруг мертвенной белизной. Я старался не глядеть на сестру, которая с окаменевшим лицом шла рядом с нами, неподвижно глядя перед собой. Я видел отчаяние на лице отца, слезы в глазах младшего брата, тяжелую походку подкошенного горем старшего брата и тоже плакал.

Плечи у меня вздрагивали, я спотыкался на каждом шагу и еле волочил ноги. Я чувствовал, что солдаты все плотнее обступают нас; все ближе становится их прерывистое дыхание, сопение, судорожные, сухие глотки в горле. В те ужасные минуты мне казалось, что мы окружены не людьми, а хищниками, которые, как шакалы, урчат и щелкают зубами, готовые в любой миг остервенело наброситься на сестру.

Строй нарушился, тяжелые сапоги беспорядочно топали по твердой земле, солдаты шли не в ногу. Они молчали, и мы двигались, как бездушная темная волна. Впереди всех бесшумно шагала к свежевыкопанной могиле наша сестра. Она была белее снега. Я видел, как дрожат ее плечи, но понимал, что дрожит она не от страха, а от стыда перед своим старым отцом и братьями. Стыд подгонял ее, и она спешила, словно стараясь обогнать нас на пути к близкой смерти. А вместе с нею спешила, едва переводя дух, и темная свора солдат.

«Сестренка! — глухо выдавил сквозь слезы мой брат учитель. — Выше голову, сестренка!..»

Она ничего не ответила.

«Сестренка, никто не в силах унизить нас! — тихо продолжал он. — Пойми, никто… никто!»

Но она молчала.

«Если коммунист даст унизить себя, он перестает быть коммунистом! — говорил срывающимся голосом брат. — Вот почему поручик и задумал все это, пойми!»

«Поняла!» — сказала сестра сквозь зубы.

Я снова посмотрел на нее. Она подняла голову, ступала увереннее и тверже. В этот миг она показалась мне необыкновенной красавицей, какую и во сне не увидишь. И мне уже не было стыдно глядеть на нее. Я гордился ею и втайне немного гордился даже собою. «Ведь это моя сестра, — думал я, — моя родная сестра! Ее плоть — моя плоть, ее кровь — моя кровь, ее душа — моя душа. И она и мы, братья, — ветви одного дерева, мы единое целое, которого никому не нарушить».

«Стой!» — скомандовал поручик.

Мы пришли. Перед нами зияла большая черная яма — наша общая могила. Земля, тощая и глинистая, ощерилась зловещими крупными комьями, белыми под светом луны.

«Отступить на десять шагов!» — скомандовал офицер солдатам.

Солдаты отошли. Поручик приблизился, оглядел нас с мрачным видом. Лицо его было бледно, губы плотно сжаты. Теперь он уже не казался таким сильным и уверенным, как там, у себя в комнате. Голос его звучал приглушенно.

«Еще раз повторяю мое предложение! — скороговоркой сказал он. — Клянусь, что сдержу свое обещание!»

«Пошел прочь, собака! — крикнула сестра. — Лучше брось меня солдатам!..»

Он упорно глядел на нее, но она даже не пыталась отвернуться.

«Хорошо! — сказал офицер. — Вы сами решили свою участь!»

Нас поставили на краю ямы. Поручик резко скомандовал, и солдаты примкнули штыки. Только тогда мы поняли страшный замысел — умертвить нас не пулями, а холодными лезвиями штыков.

Унтер-офицер стоял с краю шеренги. Лицо его потемнело от волнения. Прямо перед собой я видел широко открытые, испуганные глаза солдат. Винтовки дрожали у них в руках. Они смотрели на нас — на маленькую кучку людей, которые, взявшись за руки, с поднятыми головами стояли на краю могилы; они смотрели на голую девушку, которая не боялась и не стыдилась их; они видели наши сжатые губы и устремленные на них глаза. Может быть, только в тот миг они и поняли, как мы сильны, как велико и бессмертно наше дело. И может быть, впервые подумали, что когда-нибудь им придется держать за нас ответ перед народом. Из волчьей стаи они превратились в овечье стадо. Единственное, что их еще сплачивало, — страшная, освященная веками воля командира.

Поручик Йорданов стоял в нескольких шагах от солдат и курил. Вспыхивал огонек сигареты, поблескивали в ярком лунном свете лаковые офицерские сапоги. Может быть, он ждал от нас какого-нибудь последнего слова? Или просто хотел продлить наши предсмертные муки?

«Да здравствует советская Болгария!» — крикнул мой брат учитель.

«Коли!» — отрывисто приказал поручик.

Лес штыков двинулся на нас. Они подходили все ближе и ближе, блеск металла становился ослепительнее и ужаснее, но я все еще не мог поверить, что это конец: так сильно было во мне желание жить. И только когда первый штык вонзился мне в грудь, я понял, что все кончено…

Печатник горестно покачал головой, поглядел на своих спутников и продолжал совсем тихо:

— Не буду вам рассказывать, как я очнулся в могиле, засыпанный землей… Того, кто пережил такой ужас и не сошел с ума, уже ничем не запугать… Когда я выкарабкался наружу, у меня еще оставались силы… Я был молод и, как оказалось после, потерял не очень много крови… На мне была узкая, плотно прилегавшая к телу охотничья курточка из оленьей кожи… Крепкая дубленая кожа смягчила удары, поэтому ни один штык не вошел глубоко и чудом не задел ни одной жизненной артерии. Кроме того, туго застегнутая куртка задержала кровотечение. Только пройдя несколько сот метров, я почувствовал, что из ран хлынула кровь. На пути мне попалась горная речка, не широкая, но быстрая и глубокая… Я падал и вставал, я разбил зубы о скользкие речные камни, но все же выбрался на берег… Силы мои совсем иссякли: идти я уже не мог, пришлось ползти… Так я полз несколько часов, пока наконец не потерял сознание… Меня подобрал один наш товарищ из деревни, привел к себе домой, ходил за мной, пока я не выздоровел… Впрочем, это тоже целая история, о ней я расскажу вам как-нибудь в другой раз.