— Ехать надо, Никита Романович, не время отдыхать, наследство родительское защитить надобно.

— Поедем, конечно, — с готовностью согласился Ухтомский. — С охоты возвращаясь, заезхал я к Сугорским. Там тоже новости неутешительные. Князя Ивана Куракина в монахи постригли, имения отобрали. Поначалу за участие в сговоре казнить хотели, но государь помиловал.

— Ехать надо, Никита, — еще раз решительно повторил Алексей, пристукнув ладонью по столу. — Негоже нам по окраинам отсиживаться и царской милости али немилости дожидаться. Чему бывать — того не миновать. А сдаваться самим Андрюшке — умереть нам всем на месте со стыда.

— Правда твоя, Алексей Петрович, — согласился Никита. — Мы с тобой вместе выросли, вместе в сече бились, вместе в страны дальние по царскому указу ездили, и на плаху вместе пойдем, коли выпадет.

— Так-то так, да есть у нас еще одна забота, — промолвил задумчиво Алексей, подходя к узорчатому слюдяному оконцу, — здесь, на Белозерье.

— Какая еще? — удивился Никита. — Вроде, все тихо кругом.

— А вот не тихо. Ты людей разошли по соседним деревням, пусть расспросят, не появлялись ли какие чужаки в лесах, не просили ли проводников. Если да — то кто такие, откуда. Словом, все. Если кто видел таковых, пусть сюда привезут, сам потолкую. Сделай это немедленно, как от меня выйдешь.

— А откуда чужаки-то? Не слыхали тут в усадьбе ничего. Уж Матвей доложил бы.

— До Геласия слухи дошли со стороны Белозерска, Вологды да Устюга Великого. Шастает там кто-то. Тайно шастает. И не озорничает, делом разбойным не занимается, от людей таится. Но замечали чужаков люди, замечали. В Москве Юсуф затревожился, к нему тоже кто-то подходы тайные копает.

— Жив мурза? — улыбнулся Никита

— Жив пока. Но ищут его по Москве тоже какие-то людишки. Сынок его, Ибрагимка, говорит: убить хотят.

— Ну, а мы при чем? От Москвы до Белозерска почитай сколько верст! — Никита присвистнул.

— Рубины выкрасть хотят, а мурзе за то убийство стародавнее отомстить. Вот и весь сказ. А кто такие — неведомо никому. Тот иностранец, которого Юсуф убил ненароком, тоже неизвестно, кто таков был и откуда прибыл.

— Рубины, что уж лет двадцать в ризнице Кириллова монастыря лежат?

— Да. Так что рассылай людей поскорей, Никита. Надо выяснить все. Коли тревога ложная, завтра после праздничной обедни сразу и отправимся в Москву.

— Понял, государь, — Никита поднялся. — Только надо бы до того, как пред царские очи явимся, помыться по русскому обычаю, баньку справить, да рубаху чистую надеть. Негоже пред царем немытыми стоять.

— Верно, — кивнул Алексей, — распорядись.

— Свенов тоже искупаем? — спросил Никита уже на пороге.

— Каких свенов? — князь Белозерский не сразу понял, о ком идет речь.

— Да двух иноземцев, что по дороге привязались…

— Ну, искупай их, коли противиться не станут. С Европы, чай, у них наши обычаи не в чести.

— И с собой в Москву возьмем?

— Поглядим еще, как с ними быть. Может, тут оставим. Что зря таскать с собой? Пусть Матвей себе возьмет. Княгиня дома или на галере?

— Была дома. Прогуляться хотела в саду, с «подружкой», — Никита засмеялся.

— Ладно, сам разыщу, иди пока.

Князь Ухтомский поклонился и вышел.

В домовой церкви зазвонили к обедне, созывая домочадцев и слуг. Храмом служила огромная крестовая комната, занимавшая первые этажи двух из восьми строений дома. На обедню сюда собрались все, кто жил в усадьбе. Только матросы с галеры слушали католические псалмы в отведенной под церковь каюте, где вместо священника службу вел капитан де Армес. «Просто не протолкнуться», — посетовал Растопченко, которого затерли в самый дальний угол. Некоторым дворовым вовсе не хватило места, и они слушали службу, стоя у раскрытых окон. Зато Виктору со своего угла было хорошо видно все помещение, и он внимательно приглядывался к людям, выискивая, кого «взять в разработку».

Женщины стояли отдельно, у дальней стены. Княгиня вообще особняком, у образа святого Спиридона Тримифунтского — особо почитаемого греческого старца. Растопченко уже узнал, что икона досталась ей в наследство от матери, и Вассиана привезла ее с собой из Италии.

«Зачем было этот кусок доски с собой тащить? — пожал плечами бывший майор. — Вон, здешние иконы куда красивее будут».

Домашний иконостас князей Белозерских представлял собой целую стену, увешанную образами, среди которых только изображений Богородицы насчитывалось около двадцати. В основном образа копировали иконостас в Кириллово-Белозерском монастыре — святые во весь рост в ярких, праздничных тонах, но встречались и оплечные изображения, в более сдержанном стиле.

На иконах поблескивало множество медалек, золотых и серебряных, на которых также чеканились лики святых и слова из святого писания. Вся крестовая комната была залита ярким светом множества свечей, горевших в высоких золоченых канделябрах, и украшена букетами роз, выращенных в усадьбе, и полевых цветов. Витя попробовал сосчитать, сколько же образов было в комнате, но сбился со счета: что-то около сорока, а то и более. У каждого образа был прикреплен отдельный убрусец, а внизу спускалась дорогая материя, называемая пеленой. Все ткани блестели серебристой вышивкой и жемчугом. Под образами располагался аналой с книгами и просфоры Богородицы, полы покрыты богатым ковром.

Когда служба кончилась, позвали к обеду. Князь обедал в просторной светлой столовой на втором этаже, прямо над домовой церковью. К обеду он приглашал всех членов своей семьи мужского пола, а также испанского дворянина де Армеса. Княгине полагалось есть отдельно. Но Алексей Петрович неоднократно нарушал эту традицию — в отсутствие Вассианы кушанья не доставляли ему удовольствия. Велел он позвать госпожу и в этот раз. Князь Алексей сидел во главе стола, по правую руку от него — князь Ухтомский, по левую — Вассиана, еще к обедне накрывшая волосы белым платком с богато вышитым жемчугами убрусом. За князем Ухтомским на заранее отведенном месте согласно родовитости — молодой Григорий Вадбольский. Испанец де Армес, как гость, находился рядом со своей хозяйкой.

Посуду подавали на стол великоустюгскую, из черненного серебра, подставки под торели и кубки были сделаны из резной березовой коры, тонкостью работы соперничавшей с вологодскими кружевами, которые украшали обитые персидской парчой стены столовой.

После традиционной чарки водки, открывавшей любой русский обед, последовали холодные кушанья — вареное мясо под пряным взваром, горячее — щи, забеленные сметаной, жареная яловичина с чесноком и хреном с запеченными яблоками и, наконец, на сладкое — груши в патоке и малиновый морс. Ко всем блюдам обильно подносили пироги, то с капустой, то с зайчатиной, весь стол был уставлен серебряными сосудами с квасами, медвяным да ягодным, хмельными ягодными медами и пшеничной водкой.

Для княгини особо стряпчий вынес фрукты, в том числе персики и янтарный виноград и налил ей в кубок красного итальянского вина — водки княгиня не пила, разве что пригубила в самом начале обеда.

Витя с Лехой обедали в поварне с прислугой. Тут все было намного проще. Ели вместе, все скопом, не разбирая мест, по двое-трое из одной большой миски, что особенно коробило Витю. Ложку каждому надо было иметь свою и всегда держать при себе. Еда больше всего напоминала грузинскую кухню — совсем не соленая, но очень пряная. Ключница Ефросинья дала «свенам» по большому ломтю ржаного хлеба к гречневой каше с молоком, кусок жареного мяса один на двоих да несколько сырников с киселем.

— И не наедайтесь, — предупредила. — Баню князь велел стопить для дворни. Тяжело будет с набитым брюхом париться.

Известие о бане поначалу обрадовало Витю. Пропотеть с веничком на полке, а потом — в озеро. Да еще пивка холодненького или что они тут пьют — душевно. Однако когда их позвали мыться, неожиданно обнаружилось, что в отличие от привычной ему прежде раздельной бани, здесь предполагается мыться совместно. Рыбкин тут же незаметно исчез, оставив «товарища майора» один на один с реальностью, а Растопченко деваться было некуда — его крепко держал под локоток Никита Ухтомский, явно предвкушая удовольствия от редкостного зрелища: иноземца впервые в жизни от грязи отмывать станут.