Генерал Натаниел Грин, молодой красивый квакер, командующий гарнизоном Форта Ли, считал, что два укрепленных пункта, расположенных друг против друга по обе стороны реки Гудзой, можно удерживать сколько потребуется. Он их рассматривал, вполне резонно, как ворота Гудзона, а Гудзон — как ворота колоний.

Однажды в Форте Ли ему доложили, что пришел какой-то человек, который назвался Томом Пейном.

— Пейном? — переспросил Грин. У Грина была небольшая книжка под заголовком «Здравый смысл», заветная, как Библия, немилосердно истрепанная, читаная-перечитаная двадцать раз. — Так давайте его сюда. Пейн, говорите? Привести немедленно.

— Я вас и знаю, и не знаю, — сказал Грин Пейну, когда они очутились лицом к лицу, один — высокий, загорелый, ладный, в щегольской блекло-желтой с голубым, как у его командира, форме виргинского ополченья, другой — ширококостый и коренастый, горбоносый, нечесаный, три дня небритый, в старой одежонке, заляпанной грязью и кровью. — Вы — Здравый Смысл, так ведь?

Пейн кивнул, они пожали друг другу руки. Грин, возбужденный как мальчишка, кликнул своих адъютантов, представил их, сбегал к себе в палатку и принес показать свой разлохмаченный «Здравый смысл»; листал страницы, улыбаясь, не веря своим глазам, что в самом деле видит живого Пейна.

— Вам не понять, конечно, — вы не можете знать, что для нас значит эта книга. Всё — вы поверите?

— Хотелось бы.

— Ладно. Вы знаете, нас разбили, чего тут скрывать. Прогнали из Бруклина, прогнали из Нью-Йорка. Единственное, что мы еще удерживаем в Манхаттане — это форт, и между тем у нас есть надежда вернуть все назад — надежда, построенная не на одних только военных выкладках, а вот на этом, что нам давали вы, что можно обмозговать и переварить — на том основательном и прочном, чего им у вас не отнять. Я сам купил семьдесят пять штук и заставил читать солдат, которые никогда раньше книжки не открывали…

Пейн в изумлении покачал головой.

— И вот теперь вы здесь. Это же небывалое чудо — что вы здесь. Ей-Богу, сударь, вы один дороже целого полка, и генерал, когда вас увидит, скажет то же самое.

На сутки Пейна предоставили самому себе. Он сказал Грину, что ему так надо — побыть одному, побродить по лагерю, привести себя в порядок с дороги, поразмыслить. Много кое-чего нужно обдумать, сказал он Грину. Что ж, естественно, это нормальная вещь.

— Распоряжайтесь собою, как вам хочется, — сказал Грин. — Когда почувствуете, что готовы, — поговорим.

Пейн не спеша бродил по форту, все время возвращаясь к высокому откосу, где можно было, облокотясь на бревенчатый парапет, смотреть поверх играющего мелкой волной Гудзона на зеленые лесистые холмы Манхаттана. В сущности, Ли был скорей не крепостью, а биваком, плохо защищенным, но поразительно живописным по своему расположенью высоко над рекой. Пейн обнаружил, что ему легче, нежели он предполагал, разговориться с солдатами — то были, многие во всяком случае, янки из маленьких деревень Новой Англии, но по лагерю уже разнеслась весть о том, что он — автор «Здравого смысла», и им нравилось, что он, оказывается, как и они, из простых. Сами привычные к труду, они наметанным глазом распознали приметы, говорящие, что этот человек много и не щадя себя работал руками: покатые плечи, тяжелые ладони и короткие пальцы, толстые, мускулистые предплечья. Они говорили с ним о его книге, и он поражался тому, как хорошо они разбираются в существенных для колоний вопросах, будь то внешняя торговля или развитие кораблестроения, ткацкого дела, отечественного производства. Видя его первый раз, они через десять минут начинали выкладывать ему такое, чего Грину не вытащить бы из них клещами, рассказывали о своих родителях, о женах, детях, фермах. Столько среди них было совсем молоденьких, кому и двадцати не сравнялось — краснощеких мальчиков, шпарящих наизусть целые страницы его книги.

— Помните это место, сударь? — говорили они.

И выяснялось, что он — не помнит. Здесь даже тени не было слегка наигранной приподнятости ассоциаторов с их «гражданин» и «товарищ» — была подавленность солдат, знающих, что такое воевать против лучшей в мире армии и непрерывно терпеть пораженья.

— Да, сударь, это вы в самую точку попали, — и они снова приводили цитату.

— Теперь насчет того, что у вас сказано про делегатов Конгресса — не мне, конечно, спорить, господин Пейн, но я бы, может, предложил тут одну штуку. По-вашему, Конгресс мог бы выбрать президента…

Они были напористы, сообразительны, азартны, но чужды тонкостям воспитанья. Им ничего не стоило в задумчивости поковырять в носу, жевать табак и сплевывать куда попало, они не отличались чистоплотностью. Они внушали отвращение виргинцам и мэрилендцам, с которыми постоянно вздорили, доходя до рукоприкладства, и не слишком ладили с пенсильванскими голландцами.

Пейн расстался с Моррисоновым ружьем. Он мог вполне обойтись своим старым мушкетом, тем более что сильно сомневался в своей способности попасть в цель, даже если бы зарядил оружие картечью. И отдал длинноствольное ружье солдату-виргинцу, которому оно действительно могло пригодиться.

Когда Грин услышал от Пейна в подробностях, что произошло с ассоциаторами, он покивал головой и произнес без гнева:

— Это, конечно, не первый случай. В других местах случалось то же, и не однажды. Случалось, вероятно, и у нас.

— Причем они не трусы, — сказал Пейн.

— Люди вообще не трусы. Они взвешивают: то ли лучше остаться и воевать, то ли лучше сбежать.

— Им не хватило целеустремленья, — сказал Пейн. — Их отштамповал такими определенный порядок вещей за Бог знает сколько столетий — так как же их перештампуешь одним махом? К тому же и командованье фактически отсутствовало. Раш мне еще в Филадельфии подчеркивал, что революция — это ремесло. А что мы знаем об этом ремесле?

— Ничего…

— И все-таки я не могу примириться с мыслью, что это гиблое дело. Гиблое, как вы думаете?

Грин отвечал, что нет, но без особой убежденности.

— Да нет, не гиблое, разумеется. — Пейн покрутил головой и крепко потер себе лоб мясистыми пальцами. — Революция есть нечто новое — настолько новое, что мы и сами не отдаем себе отчета. Мне иногда приходит в голову, что мир с апреля прошлого года вступил в новую эру.

Он спросил у Грина, сколько это займет времени, сколько лет, и Грин сказал, кто знает — может быть, двадцать, а возможно, и сто. Они улыбнулись друг другу; Грин, сощуря голубые глаза, обнажил крупные крепкие зубы, оценив, что за роль выпало каждому их них играть в этой своеобразной комической опере. У Пейна полегчало на душе, когда другой высказал то же, что думал он сам.

Грин говорил, как он рад тому, что Пейн здесь.

— Это мало что значит, — возразил Пейн.

— Нет. Я стараюсь научиться, как успешно провести кампанию, но много ли проку, если люди не будут знать, за что воюют?

— А вы думаете, я могу объяснить?

— Да, думаю, — кивнул Грин.

— Хорошо.

— Офицерское звание не хотите иметь? Это, знаете ли, несложно. Капитана — совсем просто, но можно и полковника или майора, если угодно, — у нас их, слава тебе Господи, столько…

— Не надо, нет.

— Все же внушает уважение, — заметил Грин неуверенно.

— Если я не заслуживаю их уваженья как Том Пейн, то никакое звание не поможет.

— Так-то так…

— Вы понимаете, единственное, что я могу им дать, — это обоснованье. В военном деле я ничего не смыслю.

Он находился в Хакенсаке, когда пал Форт Вашингтон и в руки к англичанам, точно лакомый плод, угодили разом три тысячи пленных. В Хакенсаке, на пять миль дальше от берега, чем Форт Ли, расположилось более крупным лагерем соединение потрепанной Континентальной армии, солдаты из Джерси и Пенсильвании, разболтанные горлопаны; грязь и убожество лагеря навевали на Пейна тоскливые воспоминанья о филадельфийском ополчении. Бивак кишел маркитантками всех возрастов и всех степеней паденья. Солдаты держали кур и поросят и своим поведением успели заслужить лютую ненависть у местных фермеров.