Угрюмый студент прищурил свои близорукие глаза навстречу приближавшемуся к веранде человеку, потом с ласковой улыбкой, разом скрасившей и осветившей его блеклое лицо, протянул ему обе руки и сказал дружеским тоном, без малейшего удивления, так спокойно, словно они вчера только расстались после лекций и встретились теперь где-нибудь на Невском или в студенческой столовой:

— Помнишь, Вася, на математическом мы с тобой мечтали быть ты астрономом, а я учителем! А вот я — санитар, а ты по птичьей части… И оба мы с тобой чёрт знает где… Здравствуй!

— Всё тот же! — расхохотался Беляев, обнимаясь с приятелем.

— Да, судьба, брат, судьба! Сам не хуже тебя фаталистом сделался.

— Что ж ты не видаешься? Вы знакомы… — повернул его Дорн к прелестной молодой девушке с золотисто-бронзовой кожей и большими глазами, одетой в простое, но сшитое по последнему крику европейского искусства платье.

— Да! Мы знакомы с mr. Bellajeff! — сказала девушка звучным контральто по-французски, протягивая авиатору тонкую изящную ручку, украшенную единственным чёрным камнем, мрачно мерцавшим на тоненьком золотом кольце-проволоке.

— Виноват, m-lle! — растерялся Беляев. — Если не ошибаюсь…

Девушка внезапно улыбнулась, обнажив белоснежные зубы, и, придав своему контральто ещё более низкий оттенок, сказала по-русски странным заученным тоном:

— Барина нет дома. Без него не велено никого пускать…

— Батюшки мои!.. Да как же я не узнал вас!.. Да, вы знаете, я ещё там, в Финляндии, заподозрил, что вы женщина!

— Да! Заподозрил… Задним умом мы все крепки! — покровительственно похлопал его по плечу Дорн.

— Виноват… А ваш хозяин или кто он… Он тоже здесь?

— Да! Он в Бенаресе. Он сейчас заседает в своей комиссии по поводу чумных мероприятий, — ответил Дорн.

— Какая жалость! Ну, завтра на аэродроме, наверное, увидимся! Пока передайте ему от меня поклон и благодарность самую низкую. Послушай, Дорн… Стало быть, это я тебя видел тогда в полусне, в «Марьяле»?

— Меня.

— Ну вот… А мне уж чёрт знает что в голову лезло. Однако, надо ехать! До завтра!..

Беляев пошёл проститься с Диной, беседовавшей у стенки олеандров и камелий с миссис Понсонби.

— О чем вы так оживлённо спорили с Саммерсом там, на площадке? — по-русски вполголоса спросила она Беляева, задерживая его руку.

— Вас так это интересует? — усмехнулся тот. Настроение его сразу упало. Он сухо взглянул Дине в лицо и прибавил тише: — Вы тревожитесь за него?

Дина чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась.

— Не за него… глупый!.. — совсем тихонько обронила она, кинув ему из-под пушистых полуопущенных ресниц взгляд, который заставил его забыть и Саммерса, и Дорна, и аэродром и почувствовать себя так, будто призы состязаний всего земного шара давным-давно лежали у него в кармане.

— Дина… Николаевна! — не веря себе, прошептал он, забывая, что Билль трижды уже хлопал калиткой.

Миссис Понсонби сделала наивное лицо и с искренно заинтересованным видом обратилась к Дорну:

— Скажите, пожалуйста, будущий профессор, почему у вас, у русских, принято прощаться… шёпотом?

— Любопытных много!.. — спокойно ответил угрюмый студент, участливо глядя на смущение товарища.

— Вася-а!.. А ведь ты, того… опоздаешь! — прибавил он, покашливая.

Дина, в своём длинном автомобильном халатике из настоящей китайской, высшего качества, чесучи, лёгкой, как батист, в мужской панаме, прихваченной большим вуалем, с шофёрскими «консервами» над козырьком, вместе с Джеммой и Дорном стояла недалеко от ангаров, в том священном для обыкновенной публики месте, откуда подают аппараты на стартовую дорожку и куда допускаются только избранные.

Только что Дина проводила Беляева, весело кивавшего своей неузнаваемой под кожаным шлемом и «консервами» головой.

Теперь его «Блерио» маленькой стрекозой жужжал на другом конце аэродрома, возле трибун, на высоте двухсот с лишним метров. Сразу, с земли, аппарат словно за нитку потянуло вверх по крутому уклону, и когда он снова очутился над ангарами, Дине пришлось прибегнуть к помощи «Цейса», висевшего у неё на ремешке, чтобы разобрать хоть какие-нибудь детали.

— Ого!.. Больше, пожалуй, трёхсот! — задрал голову, вооружённую черепаховым пенсне, Дорн.

— Четыреста… восемьдесят! — безошибочно, привычным взглядом артиллериста, на глазомер, определил лейтенант Саммерс и тотчас, повернув бинокль к судейской беседке, над которой вывешивались показания барографа по кругам для каждого аппарата, добавил самодовольно: — Ошибся на три метра!

— А!.. Падает! — испуганно крикнула Джемма.

Усовершенствованный «Фарман» толстого француза Бонно клюнул носом и по прямой стремительно понёсся к земле. Впечатление действительно было такое, будто аппарат падает.

Над самой землёй, метрах в сорока, аппарат внезапно выпрямил «шею» — слышно было отсюда, как с треском вступил мотор, — и, поклёвывая носом, вразвалку стал снова настойчиво забираться выше.

— Недурно планирует!.. — тоном знатока одобрительно выпустил Саммерс.

Со стартовой дорожки с отчаянным кашлем, треском и фырканьем тяжело поднялся трёхместный «Вуазен», словно летний балаган, показывающий свои вплотную затянутые парусиною щёки.

— Настоящий летний театр! — заметил критически Дорн. — Недостаёт только буфета и извозчиков… А Васька-то, Васька!

Дина, не отрывавшая своего бинокля от всё дальше и дальше уходившего в высоту «Блерио», обернулась к Дорну и блеснула лучистым, исполненным радостной гордостью взглядом.

— Я говорила! — торжествующе выронила она.

Лейтенант Саммерс, также оторвавшийся от своего бинокля, внезапно побледнел, потом побагровел так, что на лбу у него надулись толстые жилы, и, с необычной живостью наклонившись к Дине, прошептал срывающимся от бешенства голосом:

— Мисс Смит, простите, но вы… компрометируете себя!

— А? Что такое? — рассеянно, не отрываясь от бинокля, к которому снова приникла, по-русски машинально отозвалась Дина. — Ах, это вы? Что вы сказали?

— Вы компрометируете себя! — повторил Саммерс глухо, пытаясь побороть душившую его злобу.

— Я? Компрометирую? Чем?

— Вашим исключительным вниманием к этому… этому… — Саммерс даже поперхнулся, подыскивая слово, долженствовавшее выразить его отношение к объекту наблюдения Дины.

Дина расхохоталась, чуть-чуть покраснев.

— Послушайте!.. Да вы отдаёте себе отчёт в том, что вы мне говорите?

— Вы окружаете особым, повторяю, исключительным вниманием какого-то акробата, взявшегося неизвестно откуда, в ущерб вашим старым знакомым из общества, которым…

— Позвольте!.. Да вам-то какое до этого дело? — серьёзно, даже несколько строго повернулась к нему Дина.

— Которым приходится, — продолжал лейтенант, не обращая внимания на её вопрос, — выслушивать от этого слесаря то, что, например, пришлось выслушать мне не далее как вчера вечером… Только глубочайшее уважение моё к вашему дому и… гм… уважение к вам удержало меня от того, чтобы поставить этого шофёра в рамки так, как он того заслуживает по своему положению.

— Сэр?! — перебила Дина с негодованием.

— Да, да!.. — совсем увлёкся лейтенант Саммерс. — Не посылать же мне, в самом деле, секундантов к субъекту, мать которого полощет грязное бельё матросам в гаврской пристани… Извините за сравнение, мисс… Я увлёкся.

— Вы вообще увлеклись, мистер Саммерс, — холодно оборвала его Дина. — На каком основании, по какому праву вы смеете делать мне такие замечания, читать целые выговоры? Наконец, отзываться так о моих друзьях?

— Но… мисс! — растерялся бравый артиллерист. — Ведь я говорю про профессионала, который…

— Этот профессионал никогда не осмелится позволить себе по отношению к женщине из общества того, что позволяет себе сейчас лорд, будущий пэр Англии!..

— Но, мисс…

— Что же касается его матери, то, если это вас так интересует, примите к сведению, что тот, о ком вы так говорите, такой же дворянин, как вы… Его отец носит чин, соответствующий в войсках генералу, да. Его отец — товарищ, друг детства моего отца. Да если бы он и на самом деле был сын прачки, я и тогда не позволила бы вам так о нём отзываться… Слышите!