Тигры и волки, природа и движение, реки и эхо являются перед нами вновь и делают свое дело. При виде ее горя

И волки опускаются без силы,

И тигры постигают состраданье,

И храм природы погружен в молчанье

В часы, когда рыдает Амарилла.

И автору этих строк Поп посвятил "Илиаду", а великий Драйден написал ему собственноручно:

Есть три единства - заданный канон.

Но гений выше их - он должен быть рожден,

И эта участь выпала тебе.

Когда-то снисходительной судьбе

Угодно было, чтобы всех в борьбе

Затмил один. Так был рожден Шекспир.

А ныне ты явился в этот мир.

Займи свой пост. Я стар, я все сказал

Пора мне покидать неблагодарный зал.

С небесной ренты невелик доход,

Земельная куда как более дает.

Но верю я, что ты, избранник муз,

И в счастье сохранишь свой строгий вкус.

Прощай, мой друг, - и не суди во зле

Того, что я оставил на земле.

Я для тебя венец мой берегу

Не дай оклеветать его врагу.

Моя любовь искала лучших строк,

Но это все, что подарить я мог.

Да, такой способ приветствовать сильно отличается от нынешнего. У Шэдуэлла, Хиггонса, Конгрива и комических писателей того времени мужчины, встречаясь, бросаются друг другу в объятия, восклицая: "Джек, Джек, дай я тебя чмокну!" или: "Черт подери, Гарри, дай-ка я тебя облобызну, старина". И подобным же образом поэты приветствовали своих собратьев. В наше время писатели не целуются; но вот вопрос, любят ли они теперь друг друга больше, чем тогда.

Стиль называет Конгрива "великим наставником" и "великим писателем"; утверждает, что "и знатных варваров его страшило имя"; и титулует его как августейшую особу; он называет "Пастору" величайшим по силе трагизма произведением.}

Мы видели в Свифте юмориста-философа, чья правда пугает, а смех вызывает скорбь. Мы нашли в Конгриве юмориста-наблюдателя иной школы, которому мир представляется вообще лишенным морали, и его ужасная философия, видимо, сводится к тому, что мы должны есть, пить и веселиться, пока возможно, и идти к черту (если черт есть), когда пробьет час. А теперь мы подходим к юмору, который изливается из совсем иного сердца и души, - к таланту, который заставляет нас смеяться, сохраняя доброту и радость, к одному из самых благожелательных и участливых людей, каких когда-либо знало общество; я думаю, вы уже догадались, что я сейчас назову имя прославленного Аддисона.

Перечитывая его сочинения и биографии, имеющиеся в нашем распоряжении, среди которых можно назвать знаменитую статью в "Эдинбургском обозрении" *, этот превосходный скульптурный портрет великого писателя и моралиста минувшего столетия, рожденный любовью, чудесным искусством и гением одного из самых знаменитых художников нашего века; глядя на его спокойное, красивое лицо, выражающее безмятежность, на эти чеканные черты, ясные и холодные, я могу лишь вообразить, что этот великий человек - в данном отношении подобный тому, о котором мы говорили в прошлой лекции, - также был одним из самых одиноких в мире. У таких людей мало равных, и они не ищут общества равных. Этим избранным умам свойственно одиночество - они живут в мире, но не принадлежат миру; и остаются выше нашей мелочной борьбы, скандалов, успехов.

{* "С самим Аддисоном нас связывает чувство, настолько похожее на любовь, насколько может вызвать любовь человек, который вот уже сто двадцать лет покоится в Вестминстерском аббатстве"... "Тщательно взвесив и беспристрастно обдумав все, мы давно пришли к убеждению, что он заслуживает такой любви и почитания, каких по справедливости может требовать каждый, принадлежащий к дряхлому и блуждающему во тьме роду человеческому". Маколей.

"Многие, кто хвалит добродетель, ограничиваются тем, что лишь хвалят ее. И все же есть основания считать, что профессия и деятельность Аддисона не слишком противоречат друг другу; поскольку среди политических бурь, в которых прошла почти вся его жизнь, хотя положение его было заметным, а деятельность внушительной, отзывы его друзей никогда не оспаривались врагами. Все, с кем его связывали интересы или общность взглядов, не только уважали его, но и тепло к нему относились; в глазах других, кого ярость или вражда вооружали против него, он мог потерять любовь, но не уважение". Джонсон.}

Он был добр, справедлив, безмятежен и беспристрастен, его сила духа подвергалась лишь легкому испытанию, его привязанности были немногочисленны, ибо его книги заменяли ему семью, а читатели - друзей; будучи несравненно умнее, остроумнее, уравновешеннее и образованнее почти всякого с кем он встречался, как мог Аддисон много страдать, жаждать, восхищаться, чувствовать? Можно ожидать, что маленькая девочка будет мной восхищаться, потому что я выше ее ростом или пишу искуснее, чем она; но как могу я желать, чтобы человек, стоящий выше меня, назвал меня чудом, если мне не сравниться с ним? Во времена Аддисона едва ли можно было показать ему литературное произведение, проповедь, или стихотворение, или критическую статью, чтобы он не почувствовал, что может написать лучше. Его справедливость, по-видимому, сделала его равнодушным. Он никого не хвалил, потому что измерил своих собратьев более высокой меркой, чем простые смертные *. Как мог он при таком величии смотреть снизу вверх на кого-либо, кроме недосягаемых гениев? Ему приходилось нагибаться, чтобы встать вровень с большинством. Гете или Скотт, например, встречали чуть не всякого новичка в литературе, расточая снисходительность и улыбки, встречали так чуть ли не каждого мелкого литературного искателя приключений, который приходил к их двору и уходил очарованный после аудиенции великого государя, прижимая к сердцу похвалу, которой его литературное величество его одарило, и оба эти милостивые властители литературы навлекли дурную славу на свою звезду и ленту. Каждый получил ордена от его величества. Каждый имел дешевый портрет его величества на шкатулке, украшенной бриллиантами по два пенса штука. Великий, справедливый и умный человек должен не хвалить без разбора, но высказывать то, что считает правдой. Аддйсон хвалит бесхитростного мистера Пинкетмэна; Аддисон хвалит бесхитростного мистера Доггета, актера, чей бенефис проходит в этот вечер; Аддисон хвалит дона Сальтеро; и Аддисон от всей души хвалит Мильтона, преклоняет колени и искренне приносит дань уважения высшему гению**. Но между этими двумя уровнями его похвалы редки. Сомневаюсь, чтобы великому мистеру Аддисону очеяь нравился молодой мистер Поп, папист; сам он не поносил Попа. Но когда мистера Попа поносили приверженцы мистера Аддисона, мистер Аддисон и рта не раскрыл, чтобы им возразить***.