Рэй было страшно: тог день успел опустошить ее настолько, что она не испытала настоящего, искреннего ужаса от известия о гибели Лизы.
Она чувствовала только усталость и озноб.
— Будешь теперь в бегах? Кирш, тебе домой-то, значит, нельзя, у меня оставайся.
Кирш замотала головой:
— Я уйду скоро.
— Подставить боишься? Фигня все это.
Несколько минут они сидели молча: Кирш по-прежнему закинув йогу за ногу, на краю стола, а Рэй — по-турецки скрестив ноги на диване и по-прежнему уставившись на свечку.
— Слушай, вот мы с тобой разные, совершенно разные, почему у нас с людьмг все как-то стремно получается? Вокруг как-то неправильно все происходит… Может, мы заразные какие, а? Или просто больные. — Рэй почесала затылок, смутившись неприятной рези в глазах,
Кирш посмотрела на Рэй, потом на догорающую свечу и начала водить длинным пальцем сквозь пламя.
— …Просто мы — искажение.
— Что?
— Ну есть же, к примеру, символы общепринятые. Ну вот, скажем, жизнь— это река… И, допустим, над этой рекой — небо, можно его назвать Бог, наверное. Все смыслы, которые Небо втолковывает нам, — это облака: они подвижны и бесформенны. Но эта их «бесформенность» задана Богом, а то, как они отражаются в реке — с легким искажением, — это есть искажение смысла в человеческом сознании.
Рэй знала, что Кирш не склонна к пространным монологам, что она не любит всякие словесные упражнения, но сейчас почему-то не удивилась,
— Похоже на правду… Но мы-то тут при чем?
— А мы и есть — искажение в отражений облаков. Если грубее — сбой в программе.
— «Искажение в отражении облаков»… — Рэй попробовала эти слова на вкус и сморщилась, будто съела что-то кислое: — Как диагноз! — Она усмехнулась. Ладно, зато звучит неплохо…
— Точно.
Снова молчали.
Кирш была для Рэй лучшим другом, и только ей легко прощалось обращение в женском роде. Знакомые, которые боялись спугнуть Рэй, обращались к ней как к транссексуалу: «Куда пошел, Рэй?». Рэй цинично обсуждала «баб», сплевывая через плечо, утягивала грудь плотным топом, и ей нравилась обещанная психиатрами перспектива замены ее документов на документы с мужским именем… Но иногда, где-то там, в глубине, начинала испуганно сопротивляться душа: Рэй хотела иметь шанс отступить назад, вернуться к тому, что дано природой, и не лепить из не особенно красивой женщины незавершенный образ мужчины. Извне же об этом имела право говорить только Кирш,
…Рэй познакомилась с Кирш после одного унизительного вечера: смутно вспоминалось только обидное слово «недоделок», брошенное ей кем-то, пинки охранников клуба и то, как вздрагивали фары автомобилей, под колеса которых Рэй стремилась попасть, Тогда наутро Рэй с удивлением обнаружила, что в ее кресле, свернувшись калачиком и втянув голову в высокий ворот свитера, посапывает трогательно-взъерошенное существо. Рэй накинула на существо свой плед, и оно проснулось, вытянулось и оказалось довольно длинной девушкой, «которую, кажется, звали Кирш». Проснувшись, Кирш резко вскочила, протерла глаза, взяла со стола очки в узкой оправе и сказала «Здорово». После чего взяла свою куртку и собралась уходить, Рэй наблюдала за ней, сидя на расстеленной кровати. Уже у двери Кирш оглянулась и сказала Рэй: «Слушай, какого черта ты ходишь в этих уродских семейных трусах и в майке молодости моего деда?! Ты же женщина, чего ты из себя строишь?»
С той поры они стали дружить. Рэй часто заходила в мастерскую Кирш и, посмеиваясь над ее заляпанным краской или глиной комбинезоном, по-приятельски рассказывала о своих амурных приключениях, Иногда просто молчала, наблюдая за тем, как Кирш пытается создать что-то из грязи,
Теперь Рэй смотрела на Кирш и думала, что жизнь часто напоминает борьбу скульпторов: или мы лепим из грязи, или грязь лепит из нас. Она представила Кирш в тюрьме и почувствовала себя мучительно одинокой,
Кирш же думала о могильном памятнике Рэй и о том, что Рэй нужно незамедлительно отправить в клинику с суицидологическим отделением: с таким раздражителем в сердце она становилась опасной самой себе; сейчас ей было противопоказано одиночество. «Но сначала вместе свернем памятник!» — думала Кирш, вновь и вновь представляя себе, как Рэй стоит на кладбище перед собственной фотографией.
Они сидели, ничего не говоря друг другу, и все смотрели на дрожащий огонек догорающей свечки.
Кирш достала из нагрудного кармана сложенные вчетверо листы бумаги и положила на край дивана перед Рэй:
— Знаешь, Лизе скучно было администратором сидеть в гостинице для ученых, она там ночами, когда дежурила, дневник писать начала…
— И что?
— Ты все расспрашивала про тот вечер, когда Кот за мной пьяная увязалась — «вся в белом»; мы тогда как раз с Лизой и познакомились… Хорошая она была девочка…
Кирш отвернулась от свечки к темному окну. Рэй хотела было взять Лизин дневник, но встала и подошла к музыкальному центру, повозилась, разбирая кассеты и диски, лежащие рядом вперемежку, и, наконец, включила. Кирш грустно усмехнулась,
Рэй включила песню очень громко, обычно под нее она прыгала по комнате в минуты полного отчаяния. Сейчас она обессиленно плюхнулась на диван и взяла свернутые листки. Разбуженные соседи стали изо всех сил молотить в стену. А странный, скорее мальчишеский, чем женский, голос с вызовом пел: «В глазах этих сухо и дух перехвачен и шепчет на ухо: «Девчонки не плачут!»
Кирш сделала потише и присела на корточки возле музыкального центра, наклонив голову. Она думала о том, что они с Рэй больше похожи сейчас на двух скорбящих подростков, чем на зрелых тридцатилетних людей, каковыми являются на самом деле.
— Слышишь, Рэй, может, надо другой жизнью жить, может, мы в этом погрязли слишком?
Рэй непонимающе пожала плечами, развернула листы и стала с любопытством скользить взглядом по черному компьютерному шрифту:
«Не то чтобы скучно… Просто по четвергам мало народу, субботы другое дело, а так… Зачем пришла? Несколько пар, всего человек двадцать. Ладно, можно потанцевать в свое удовольствие. Опачки: три весело танцующие барышни ушли с танцпола за столики, и я одна. Что делать? Танцевать, конечно, танцевать, будто все эти огоньки только для моего сольного выхода и предназначены…
Она сидит за столиком, вытянув ноги на танцпол — ботинки на мои похожи. Ее обнимает девушка в белой рубашке. Зачем она так смотрит? Ладно, эта «цыганочка с выходом» — для нее… Сняла очки — глаза красивые… Другая музыка, вышли несколько человек, в том числе и она, и та, что с ней. Ноги длинные, шея длинная, красивая. По-мужски ритмична, по-женски утонченна… Волосы короткие, темные, двигается как хорошо танцующий парень: ловко и легко, только без улыбки, телом — расслабленна, лицо напряжено. Та, что с ней, соблазняет, обнимает, обвивает, а она — будто не здесь, взгляд отстраненный… Поднимает глаза — скользнула улыбка: легкая, чуть виноватая…
Какая-то шоу-программа, кто-то пост, я вытянула ноги на танцпол, кто-то рядом разговаривает со мной, улыбаюсь кому-то, улыбаюсь певцу на сцене. Как магнит — поворачиваю голову на нес, вроде бы вскользь смотрю из-под козырька и выключаюсь на минуту — я же смотрю, пытаясь не выдать интерес, а она, обнимаемая той, что в белом, тоже смотрит… Стоп.
Кто-то, кто говорил рядом со мной, встал и ушел, точнее, ушла. Она достала из сумки что-то, на чем стала писать, поднимая на меня глаза. Мне? Да нет. Певец поет — я хлопаю. Больше никто на него не смотрит, и он от безвыходности пост в мою сторону. Еще бы, здесь никого не тронешь странными текстами про армию (он вообще понимает, куда пришел?!). Он здесь, потому что четверг, и я здесь случайно. Вот по субботам— стриптиз, бои, шоу трансвеститов… Л тут он — в белой рубашке и джинсах со стрелочками,
— Можно познакомиться?
Вот! Это же она подсела. Протянула визитку: домашний — Кира (Kirsh), мобильный. «Будет желание — позвони. Буду ждать!».