— Пирожки горячие, домашние!..
Кирш отрицательно помотала головой на призыв проходящей по вагону торговки.
Она прислонилась головой к холодному стеклу, мимо проносились дома, деревья, поля — все, что кажется жителю мегаполиса картинкой из телевизора. Кирш задремала с мыслью, что организм человека возмутительно примитивен: она может вот-вот угодить в тюрьму на много лет, может долго не увидеть сына, может упустить свой шанс встретить единственную и пережить настоящее смятение чувств, но, вместо того, чтобы оцепенеть от страха, организм требовал еды и хотя бы нескольких минут сна.
Еремеевка жила обычной жизнью: на станции торговали фруктами и газетами, люди толпились у автобусов и ныряли в магазины. В самом поселке Кирш заметила несколько новостроек.
Максим с бабушкой Верой жил в трехподъездном кирпичном доме в три этажа. Кирш казалось, что все, кроме ее сына и мамы, состоят здесь в родстве; кумы, сватьи, свояки, тетки, девери… Все ходили друг к другу по-простому, без звонка и, следуя деревенской традиции, знали друг о друге больше, чем о самих себе. Когда Кирш попадала в поле зрения обитателей этой красной кирпичной «коммуны», люди замолкали, провожали ее изучающими взглядами, а потом начинали бурно обсуждать; им не нравилась ее походка, ее манера одеваться и то, что она живет в Москве, а ее ребенок здесь, в Еремеевке. Конечно, они улыбались ей приветливо и заискивающе — так ведут себя с людьми, подающими себя слишком самоуверенно. Сейчас Кирш шла ссутулившись, озираясь по сторонам и то и дело поправляя на носу очки. В какой-то момент Кирш показалось, что ее окликнули.
— А ваши-то гуляют, только вот у палатки встретила!
Кирш оглянулась на неприятно-высокий женский голос: ей навстречу шагнула длинноносая дама бальзаковского возраста в малиновом берете, из-под которого беспорядочно выбивались фиолетовые волосы. Эту соседку мама Кирш называла то Мальвиной, то Татьяной Лариной. Из всех обитателей Еремеевки она одна пыталась искренне подружиться с нелюдимыми москвичами и то и дело приносила Максимке то яблоки из своего огорода, то картошку, то варенье, прозванное «мальвининым».
Обычно Кирш наспех здоровалась с Мальвиной и пробегала, чтобы не выслушивать ее бесконечных рассказов о жизни еремеевских аборигенов. На этот– раз она остановилась, заглянула женщине в глаза и замялась, поняв, что не знает, как обратиться к Мальвине по имени,
— Спасибо, что к моим заходите, наконец нашлась она. — Я вынуждена буду уехать на некоторое время, уж вы заглядывайте к ним, пожалуйста…
Мальвипа приподняла брови и стала похожа на Пьеро, согласно закивала и еще долго смотрела вслед Кирш.
Пятилетний Максимка был копией Кирш. Из-под рыжей кроликовой ушанки на нее как в зеркале смотрели большие карие глаза. Кирш присела перед ним на корточки. На его пушистых ресницах таяли снежинки, Максимки начал усердно тереть глаза. Кирш прижала сына к себе.
Ее мучило, что она может жить на расстоянии от этого самого близкого на свете человека, мучило, что в будущем она может расплатиться за это его презрением и холодностью. Максимка, не пытаясь высвободиться из маминых объятии, кричал бабушке:
— Ба, ба, Кирюша приехала!
Все хорошие люди могут совершить подвиг; но кто-то способен лишь на один героический поступок, а иным, немногим, под силу многолетний подвиг терпения. Кирш легче было бы броситься на амбразуру, чем изменить свой образ жизни. В Еремеевке она умерла бы от тоски, модно называемой в городе депрессией. Другая на ее месте могла бы заняться бизнесом и зарабатывать для сына совсем другие деньги, построить на месте их летнего ветхого домика в деревне хороший кирпичный дом и забрать Максима из этой мрачной красной «коммуны», по Кирш не умела делать того, к чему не имела склонности. Она была бойцом, но не воителем, а потому сопротивлялась только прямой опасности и не признавала стратегий.
Когда мама сокрушалась: «Кирочка, тяжело же без мужчины, муж всегда поддержка…» — Кирш, взлохматив челку, задорно отвечала: «Ничего, мам, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!» Мама вздыхала, а Кирш понимала, что ей несложно будет научить Максимку не хныкать от царапин, драться, забивать гвозди и общаться с девочками, хотя, скорее всего, от мамы ему нужно было бы получить совсем другое.
Пока Вера Петровна пекла пирог, Кирш и Максимка гуляли. Потом, за столом, Кирш то и дело затихала, гладила Максимку по голове и прислушивалась к шорохам за дверью,
Мама Кирш боялась слова «наркотики»: слишком тяжело дались ей те годы, когда дочь употребляла героин. Она помнила, как десять лет назад Кирш дважды удирала из наркологической больницы и пряталась по чужим квартирам, как страшно было забирать результаты обследований новорожденного Максимки, а потом плакать от счастья, что он отделался поливалентной аллергией и синдромом гиперактивности.
Теперь, когда Кирш сказала маме, что от героина умерла Лиза, Вера Петровна, внимательно посмотрев на дочь, спросила:
— Но ты же больше не…
— И я «не», и Лиза «не». Это убийство, а подозревают меня. Ты должна об этом знать, потому что они, менты, могут сюда наведаться в поисках меня. — Кирш положила ладонь на руки матери, теребящие салфетку, и продолжила: — Все будет хорошо, мам, я же ни при чем. Только меня не будет некоторое время.
— Зачем тебе скрываться, если на тебе нет вины, Кира? — Мама, чтобы не расплакаться, встала и заглянула в соседнюю комнату, куда убежал играть Максимка.
— Надо.
Больше Вера Петровна ничего не спрашивала и не рассказывала; она следила за тем, как Кирш кладет перед ней деньги, как пишет на бумажке телефоны Дениса и Ли Лит, как играет с Максимкой и оглядывается на дверь. Под вечер в квартиру позвонили. Вера Петровна испуганно посмотрела на дочь, та шумно выдохнула и решительно подошла к двери; глазка в ней не было, и Кирш, взявшись за ручку, еще несколько минут прислушивалась. За дверью было тихо. Она махнула рукой и резко повернула замок.
— Фу-у-у… — Кирш присела на корточки в углу коридора ,
В квартиру вошел Денис.
— Ты здесь? Не думал тебя здесь найти, опасно… А звонить нс стал — прослушивать же могут. — Денис поставил в углу два пакета.
— Тут это… Максимке…
— Спасибо тебе, Денис, спасибо за заботу… — Вера Петровна видела в этом спокойном и заботливом человеке хорошего отца для Максима и мужа для дочери, но она знала, что у Дениса семья, и принимала его помощь с неловкостью бедной родственницы.
Денис что-то пытался обещать Кирш, говорил, что уже нашел старых приятелей, которые могут разузнать подробности дела, но она остановила его:
— Просто, пожалуйста, если мама позвонит, помоги им, ладно?
Денис спокойно кивнул — он нисколько не сомневался, что Кирш все время будет с ним на связи, выясняя, стали ли ему известны подробности. Он, разумеется, не ошибался: беглянка не могла рассчитывать только на себя.
Кирш отказалась, чтобы Денис вез ее до города: она не знала, куда ехать, и не могла представить, что попросит его высадить «где-нибудь». Она сказала ему, что останется ночевать в Еремеевке.
Когда Максимка заснул, Кирш еще долго сидела рядом с ним, тихонько гладила по волосам и, затаив дыхание, прислушивалась к самому прекрасному проявлению покоя на Земле — к безмятежному сопению спящего ребенка. Она прижалась губами к плечу Максимки, потом перекрестила его и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она надевала куртку, Вера Петровна закрыла себе рот ладонью, боясь заплакать, Уже за порогом Кирш отмахнулась:
— Ерунда все это…
И решительно зашагала по коридору, содрогаясь от мысли, что на улице ее уже поджидает милицейская машина. Милиции не было, но, когда Кирш подходила к станции, зазвонил мобильный: Ли Лит сообщила, что к ней уже «приходили»…
— И что ты сказала? — тихо спросила Кирш, глядя на отъезжающую электричку.
— Что понятия не имею, где ты. Спросили, где обычно бываешь, — про клуб ничего не сказала, но они же могли и с остальными побеседовать! А ты где?