У сторожки Рэй остановилась и заглянула в окошко. Сторож заметил ее и поставил стакан.

— Чего, навестила? — сказал он уже с порога.

— Да ерунда все это!.. — Рэй отмахнулась как человек, которого спросили о чем-то недостойном даже формаль­ного обсуждения.

Рэй протянула сторожу котенка. Он обреченно вздох­нул, взял его и закрыл за собой дверь, Уже из-за нее Рэй услышала: «Эй, Матильда, блудника твоего доставили!»

Сторож вышел и молча открыл ворота. Оказавшись по ту сторону, Рэй быстро пошла к остановке. К милиционерше ехать не хотелось: не было желания говорить, не было сил для игры. С отцом можно не общаться: он те­перь просто сосед по коммуналке. Главное — скорее очу­титься в своей комнате. Хорошо было бы выпить с Кирш. Но у той своя жизнь, и у Лизы, кажется, именно сегодня день рождения; Рэй ведь даже приглашена, но какое уж тут: прийти на праздник с кладбища продрогшей и запла­канной и сказать: «Желаю тебе, Лиза, чтобы тебе не по­ставили надгробный памятник при жизни!»

— Алис, ты все время с Андреем своим, или тебя мож­но вытащить? Тут местечко одно открылось; работает с двадцати трех — можно и в рабочие дин!

— Спасибо, я вообще-то ночную жизнь — не очень.,. — Алиса поморщилась, будто собеседница на том конце про­вода могла видеть ее гримасу.

— Не дури: дети появятся — успеешь домоседкой по­быть! — настаивала звонившая. — А пока отрывайся по полной.

— Не думаю, что это необходимо!

Если кому-нибудь вздумалось бы нарисовать челове­ка, абсолютно отличного от Кирш, то неизбежно получи­лась бы девушка, похожая на Алису.

Кирш мерила землю аршинными шагами, Алиса сту­пала павой.

Кирш и ее маму забирала из роддома бабушка, измо­танная поиском подержанной детской кроватки. Новорож­денную Алису встречал полный комплект родственников на нескольких «Чайках», и дома ее ждали новенькие иг­рушки.

Кирш играла на помойках московской окраины с деть­ми рабочих шарикоподшипникового завода и прятала тет­радки с двойками на дно бабушкиного сундука. Алиса ходила в английскую спецшколу и играла в красивые кук­лы с внуками ученых и дипломатов.

Когда Кирш наблюдала, как кто-то из компании ва­рит «винт» или уже сходит с ума от «прихода», Алиса по­сещала с бабушкой Эрмитаж или Мариинку.

Когда Кирш боролась с кем-то на ринге, Алиса выкра­ивала себе новое платье.

Но Кирш могла нанести на лицо питательную маску, включить Вивальди и лечь на кровать, прижав к простыне татуировку с оскалившимся драконом. А Алиса могла зап­летать свою длинную русую косу, прыгая по комнате под зловещее пение Rammstein.

Кирш была красива бесполой красотой поколения но­вого века, Алиса могла бы позировать портретистам да­лекого прошлого.

В теории Кирш Алиса была бы названа «актером глав­ного театра»: общепринятое было ей близко и ясно, а по­нять свою роль в спектакле и означало для нее постичь смысл бытия. Не то чтобы Алиса игнорировала мир за стенами театра, но что-то подсказывало ей, что эти стены любовно установила для ее комфорта мистическая сила Созидания, а там, за его пределами, бушуют уничтожаю­щие все страсти Разрушения, и в этом противоборстве Эроса и Тонатоса и заключается вечный двигатель жизни, и лучше не оказываться по ту сторону стен…

Кирш одновременно смущали и восхищали такие жен­щины, как Алиса; Алиса никогда не общалась с людьми, подобными Кирш.

Они не были знакомы.

Sms: «Ну и дрянь же ты! Могла бы выкроить пару ча­сов для старой подруги! Ненавижу тебя! Или по-прежне­му люблю! Задушила бы тебя собственными руками!»

Алиса шла по набережной с почты, находящейся со­всем недалеко, в угловом доме. Она повернула вместе с Фонтанкой и решила зайти в булочную, где они с бабуш­кой всегда покупали к чаю «что-нибудь вкусненькое». Алиса любила эти свои походы на почту, это ощущение отправленных писем. Следующий ход был за адресатами. Мама должна была, как всегда, прислать новые фотогра­фии своих американских детей, а в папином письме из Гол­ландии, скорее всего, будут переживания по поводу закан­чивающегося контракта с тамошним большим симфони­ческим оркестром. Папа Алисы был романтиком с зара­зительной страстью к путешествиям; видясь с дочкой пару раз в год, он смог привить ей заочную любовь к уютной небрежности парижских улиц и задумчивости лондонских туманов,

Бабушка двадцатипятилетней Алисы, Анна Михайлов­на, была теперь ее единственным близким родственником.

За вечерним чаем они обходили вопросы быта и с упоени­ем обсуждали прочитанные книги.

Алиса родилась и жила в Питере — в городе, где Кирш не была ни разу.

— …Аля, ты в последнее время читаешь только то, что модно, а ведь кроме Кундеры и Мураками есть масса дру­гих достойных авторов… Слава богу, ты еще не скатилась до Коэльо!

— Угу… — Алиса допивала чай второпях и готова была соглашаться с бабушкой во всем. Она посматривала то на часы, то на телефон и отвечала Анне Михайловне внима­тельной улыбкой и рассеянным взглядом.

«Здорово, если в старости ты будешь похожа на свою бабушку! Женщина, сохранившая лицо до старости, — на­стоящая женщина», — сказал как-то Алисе Андрей.

Когда человек рассуждает о вере, о слове, о смыслах и абсурде, о жизни и смерти, сидя при этом в засаленных рейтузах и дырявых носках на грязной кухне, все, о чем он говорит, становится ничтожным, как обглоданная вобла на смятой газете,

Алисе всегда казалось, что ее бабушка постоянно оза­дачена тем, чтобы иметь право рассуждать о «возвышен­ном». Она не позволяла себе ходить по дому в халате, са­дилась за стол «прибранная», благоухающая и с неизмен­ной брошкой, приколотой к блузке с аристократической небрежностью. Она любила дорогие, но не броские дра­гоценности и красивые вязаные вещи. Она сама их вязала и перевязывала— только из ниток, купленных ею много лет назад в Париже, где они с Алисиным дедушкой про­жили несколько счастливых лет. Тогда таких ниток в Рос­сии не было, и эти пропахшие дедушкиным табаком клуб­ки олицетворяли теперь для Анны Михайловны прислан­ное из прошлого волшебство.

Маленькая Алиса уныло тащит в школу ранец: вчера у нее не получилось аккуратно написать пропись и она в сер­дцах вырвала страницу, потом, испугавшись собственно­го поступка, расплакалась и теперь, когда учительница ос­тановилась рядом и ждет, когда Алиса развернет пропись, она готова расплакаться снова.

— Давай– давай, Алис, не задерживай меня! Ты же сде­лала домашнее задание? — строго спрашивает массивная женщина в очках, и Алисе страшно признаться в обрат­ном.

Еще мгновение — и она будет опозорена.

— Ты меня слышишь?! Я с кем разговариваю?

Учительница рывком открывает тетрадь, в глазах у Алисы туман. Когда он рассеивается, она видит аккурат­ные буквы, заполнившие строчки — одна к одной. Вол­шебство!

— Молодец, старалась! — Учительница, улыбаясь, про­ходит дальше.

Накануне бабушка ругалась за вырванную страницу и сказала:

— Пусть тебе будет стыдно!

Алиса засыпала, плача в подушку, а бабушка сидела, склонившись за письменным столом, и старательно что-то выводила.

Правильно Андрей сказал, подумалось сейчас Алисе, слово «волшебство» должно быть ключевым к слову «ба­бушка»: родители ответственны за то, чтобы их ребенок ел, спал, учился и был здоров, на бабушке же лежит высо­кая миссия заронить в душу внука зернышко волшебства. Бабушка должна хранить шкатулки с запахом прошлого, воспоминания, отретушированные сказочностью, милые семенные условности, вроде обязательной шарлотки на новогоднем столе и старое слово «опрятность» вместо «аккуратность». Несмотря на некоторую чопорность, бабуш­ка Алисы была именно такой.

Обычно Анна Михайловна носила прямые строгие кофты, но иногда позволяла себе баловство и надевала пестрое вязаное пончо, в котором дедушка давным-давно почему-то называл ее «балериной». Сейчас бабушка сиде­ла в этом пончо и даже в обрамлении аккуратно уложен­ных седых кудрей выглядела моложе своих семидесяти шести. Она не любила ворчать и, видя, как небрежно ее слушает торопящаяся на свидание Алиса, высказала с не­брежностью дамы, но не старухи: